Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
— Простите, но я не все понял.
— Хорошо. Есть вещи, которые ты и не можешь понять. Но я должен тебе сказать, что у каждого человека есть самое главное чувство. Для одних — жадность, для других — честолюбие. А знаешь, какое самое важное чувство для товарища Сталина? Нет? Для товарища Сталина главное чувство — месть. Он кавказский человек, я думаю — это у него глубоко в крови. Пока он не отомстит, он не может спать спокойно. Пройдут годы, но он обязательно сведет счеты с человеком, даже с незнакомцем, который еще до революции нечаянно наступил ему на ногу в трамвае. Но была одна месть, которую он не мог осуществить, но не хотел, чтобы за него мстили другие, эта месть — Варшава. Это его унижение. Это его поражение. Я полагаю, что он послал самолет с бомбой на Варшаву не потому, что это была великая политика, а потому, что он был маленьким и злобным горцем.
Вревский покачал головой. Он не смог принять эту теорию.
— Дорогой мой, давай считать этот вариант сказкой, — усмехнулся Берия. — Мы никогда этого не докажем. Я останусь при своем мнении, а Клим Ворошилов, народный комиссар, будет думать, что это гениальный ход его учителя и друга, который так хитро убил Гитлера. И выиграл войну, которую ни с кем не вел.
— Этого быть не могло? — спросил Вревский, глядя на свои сапоги.
— Этого быть не могло, потому что ни наша разведка, ни лично товарищ Сталин не знали, что Гитлер будет в Варшаве. К тому же товарищу Гитлеру товарищ Сталин не собирался мстить — он хотел поделить с ним весь мир.
— А чем болен товарищ Сталин? — спросил Вревский, так и не убежденный словами своего шефа.
— Его убила бомба, — ответил Берия.
— Как? — Вревский решил было, что нарком шутит. Берия не стал объяснять. Рано. Потом все узнается. И Сталин официально умрет сегодня ночью, счастливый оттого, что убил Варшаву, которая так и не допустила его в свое лоно.
Андрей пребывал в своей умеренно благоустроенной тюрьме и мог получать новости лишь из приемника «телефункен», который ему привезли после настойчивых просьб. Приемник плохо ловил Москву, но Андрей немного знал английский и потому мог слушать последние известия из Лондона.
О союзе между Сталиным и Гитлером он узнал из сообщения английского радио. Оттуда же — известия о неожиданном для всего мира наступлении Гитлера на Варшаву.
Он понимал, что Сталин играет бомбой, как козырной картой, но Гитлер по их с Альбиной показаниям должен знать, что Сталин блефует, — у него же только одна бомба.
Андрей полагал, что Сталин делает вид, будто у него бомб — пруд пруди. Но ведь Гитлер, как призналась Андрею Альбина, знает уже, что у Сталина пока есть только «Иван» — вторая из изготовленных в институте бомб. И больше до осени не будет. Андрей верил Альбине, она же, как ни странно, получила эту уверенность после допросов Канариса — ее заставляли там вспоминать все, о чем говорилось в дирекции института, что она знала о перевозках и были ли другие центры атомных исследований. Оказывается, за последние два года работы в предбаннике у Шавло Альбина услышала столько, сколько не смог бы узнать опытный резидент. Но зачастую она не понимала смысла информации, которая накапливалась в ее головке и никогда никуда из нее не вываливалась. Так что показания Альбины, многочасовые и подробные, были сокровищем для аналитиков разведки. Правда, они хранились в ведомстве Канариса. И Фишер не имел к ним доступа.
Вечером английское радио сообщило об атомном взрыве в Варшаве, а еще позже — о возможной гибели самого Гитлера.
Андрей долго не спал, ловя хоть какие-нибудь сообщения из Москвы. Но Москва передавала мелодии из «Лебединого озера», «Марш энтузиастов» и беседы о прополке свеклы. Там ничего не происходило.
Сообщение о взрыве в Варшаве затерялось среди прочих новостей в ночных последних известиях. Между сообщением об отважных защитниках Барселоны и новыми зверствами японских оккупантов в Китае. В сообщении говорилось, что в центре Варшавы произошел мощный взрыв, возможно, на варшавском арсенале. Не исключено, что взрыв произведен сознательно польскими военнослужащими для того, чтобы уничтожить оккупантов. Других известий с фронта боевых действий в Польше на настоящий момент не поступало. Тут же диктор перешел к описанию событий в Китае.
Утром он снова бросился к приемнику, но тут же пришлось отвлечься: у ограды особняка остановился знакомый «Опель» Карла Фишера.
Андрей обрадовался разведчику, как родному брату.
Он кинулся к двери и открыл ее прежде, чем дремавший за столиком и не слышавший звука автомобиля охранник успел встать со своего места.
Карл Фишер поманил за собой Андрея и быстро пошел в гостиную. Там он бросил на кресло шляпу. Красные щечки Карла полыхали от волнения, очки запотели. Он снял их.
— Вы уже знаете, мой друг?! — воскликнул он, показывая на включенный приемник.
— Ни черта я не знаю, — ответил Андрей. — Москва ничего не хочет сказать, Лондон через каждые полчаса выдает новые версии, а что говорят ваши станции, я не понимаю.
— Кстати, — с искренним упреком заявил Фишер, — за время, пока вы здесь находитесь, иной, более разумный молодой человек выучил бы немецкий язык. Это полезно. Я сам учил французский язык во французской тюрьме. Но об этом после. Я пришел к вам для того, чтобы поговорить кратко, но совершенно искренне. Я предлагаю вам побег.
— Побег? Куда? Зачем?
— Вам нравится здесь?
— Нет.
— Вы чуть запнулись, потому что в сравнении с жизнью на родине ваше пребывание здесь кажется комфортабельным? И вы испытываете благодарность за то, что мы вас спасли?
— Я не такой наивный, — сказал Андрей. — Не нужны бы вам языки, никогда бы нас не стали спасать.
— Языки?
— Это военное слово. Значит пленный, у которого есть язык.
— Вы хотите сказать, что нам нужны были ваши языки, а не жизни?
— Так и хотел сказать.
— Вы не правы. Мне было искренне вас жаль. Потому я так спорил с Юргеном, с пилотом самолета.
— Наверное, это не так важно сейчас?
— Нет. Важно. Скажите, пожалуйста, у вас есть политические симпатии или антипатии?
— Есть, — сказал Андрей.
Карл Фишер открыл буфет, вынул оттуда бутылку, поглядел на свет, будто проверяя, не пил ли Андрей без него, разлил ликер по рюмкам.
— Тогда поделитесь ими. Хоть сейчас каждая секунда на счету, я согласен выслушать ваше искреннее мнение о мировой политике.
«Он издевается? Нет, он взволнован, я ему для чего-то очень нужен. Он хочет склонить меня к своему плану так, чтобы это было моим добровольным решением».
— Я не люблю Сталина и государство, которое он создал.
— Но ведь вы сами — детище и создание этого государства.
— Мы говорили уже с вами об этом. Я воспитывался вне пионеров и комсомола — так уж получилось.
— И ни разу не объяснили мне, почему так получилось.
— Вас это не очень интересовало.
— Не интересует и сейчас.