Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Ага, обеспокоились, испугались, но еще недостаточно.
— Я согласен с Климом, — сказал Микоян, — нам бы хотелось получить доказательства. Или подтверждение Сосо, — поддержал он Ворошилова. — В конце концов, здесь все равны. Мы все — члены Политбюро.
— Товарищ Поскребышев, вы еще здесь? — спросил Берия.
Поскребышев уже вернулся и, зная, что он понадобится, стоял в дверях кабинета.
— Будьте любезны, ознакомьте товарищей с документом, — сказал Берия. — И подтвердите мои слова.
— Что? Что случилось? — Все тянулись к листу бумаги, который Поскребышев извлек из папки и положил на край стола.
Там собрались тертые калачи, и каждый из них поодиночке не выносил наркомвнудел, и каждый полагал себя куда ближе к вождю, чем этот выскочка, который и в наркомах-то без году неделя.
Кто-то поставил под сомнение подпись Сталина, но Поскребышев, преданность которого вождю не вызывала сомнений, подтвердил, что это так. И все же Политбюро постановило немедленно вызвать лечащих врачей Иосифа Виссарионовича и не расходиться до тех пор, пока они не отчитаются перед правителями страны.
— Тогда, — вздохнул Берия, — я предлагаю несколько иной путь, может быть, даже более простой.
— Какой? — осторожно спросил Молотов, ожидая подвоха.
— Я предлагаю всем нам поехать на ближнюю дачу, где находится товарищ Сталин…
Заскрипели стулья — почти сразу все стали подниматься, — решение показалось самым разумным, и непонятно было, почему его не приняли раньше.
— Там и поговорим с врачами! — крикнул Андреев.
Ехали все на своих машинах — кортеж «ЗИСов» в километр, давно так не выезжали.
Поскребышева, чтобы не выпускать из вида, Берия посадил в свою машину.
— Там косметологи были, как я приказывал? — спросил Берия.
— Были. — Поскребышев был в полном душевном раздрызге, он то и дело начинал плакать.
— Тебе надо отдохнуть, — сказал добродушно Берия, но Поскребышев сразу сжался — он знал о таких товарищеских предложениях, об отпусках, из которых люди не возвращаются.
— Спасибо, — сказал он. — Надеюсь, что все скоро пройдет.
— Не бойся меня, — сказал Берия, кладя мягкую руку на колено сталинского секретаря, — то, что было при Сосо, не может продолжаться. Я не надеюсь, что ты все сразу поймешь, но, наверное, потом подумаешь и поймешь. Только Сталин мог править как бог и убивать кого желал и от этого становился еще больше как бог. А я не могу — второго бога нашей стране не одолеть. Я буду мягким, добрым к народу, а жестоким только к тем, кто угнетает этот народ и неправильно им правит. И я хочу, чтобы ты мне помогал быть добрым, понял, генацвале?
Поскребышев кивнул. Он не поверил ни слову в искренней речи Берии.
Берия шел в толпе членов Политбюро, как один из равных, а вел всех Поскребышев. Было так тихо, что казалось — даже птицы в лесу замолкли.
Берия ввел их в комнату, где на диване, мирно сложив руки, лежал изможденный, совсем лысый, со страшным острым костлявым носом Сталин.
— Нет! — закричал Калинин. — Это не он!
Никто ему не возразил. Конечно же, это был не Сталин — это был Мертвый Сталин. И каждый это понимал.
Заседание Политбюро продолжалось в столовой за длинным обеденным столом. Принесли легкую закуску, вино и водку, старые товарищи помянули вождя, спрашивали, какой диагноз, и Берия отвечал: «Внутреннее заболевание». А Поскребышев всем говорил, что товарищ Сталин надеялся выздороветь и отказывался от врачей, а потом внезапно умер. Все знали об отношении Сталина к врачам и потому не спорили.
На том, уже мирном заседании Политбюро согласилось выполнить волю вождя — да и как ее было нарушить в этом доме и в его присутствии? Никто еще не осознал окончательности этой смерти и неизбежности перемен. Кроме Берии.
Ввиду очевидных пертурбаций в фашистской Германии на том заседании было решено задержать намеченное наступление на Прибалтику и Польшу, так как неизвестно, каковы намерения наследников Гитлера. Неожиданно прозвучали возражения Кагановича, поддержанного Микояном, о классовой сомнительности союза с фашистами, особенно теперь, когда у фашистов не все так хорошо получается.
Наконец было решено — а это было решением самым главным — на некоторое время скрыть от народа смерть Сталина.
Это решение диктовалось как внутренними, так и внешними причинами. С одной стороны, надо как-то подготовить народ к тому, что великий вождь и учитель умер, а это не может быть внезапным, ибо травма может оказаться слишком сильной для всей страны и для дела строительства коммунизма. Во-вторых, международная обстановка была настолько сложной, что не исключено: если Германия, Япония или Англия узнают о смерти Сталина, они постараются воспользоваться этим моментом, чтобы ударить по стране социализма.
Окончательно решили — через три дня объявить о болезни Сталина. Затем давать последовательные бюллетени о его здоровье так, чтобы он умер примерно 29 июля.
Правда, когда съехались на следующий день — а Политбюро заседало ежедневно, — перенесли срок на два дня, всем было страшно сказать вслух… Берия же не спешил. Он, в отличие от своих товарищей, сменял сомнительных людей на местах и ставил в областях на руководящие ключевые места сотрудников НКВД. То же, пользуясь растерянностью Ворошилова, он старался делать и в армии.
Наконец, когда выяснилось, что в Германии власть нацистов рушится и она готова на любые мирные переговоры, тогда как Советский Союз для всего мира остается союзником и другом фашистов, было объявлено, что товарищ Сталин заболел. Что он перенес инсульт, что состояние его здоровья вызывает опасения, однако лучшие врачи не отходят от его постели, и можно надеяться — в ближайшие дни в здоровье товарища Сталина наступит облегчение.
Страна замерла в ужасе. Люди простаивали часами у черных тарелок репродукторов, ожидая очередного сообщения о здоровье живого бога, но, когда прерывалась классическая музыка, диктор чаще всего повторял медицинское заключение прошлых часов.
На следующий день здоровье товарища Сталина несколько ухудшилось, но оставалась надежда.
На третий день товарищ Сталин, не приходя в себя, скончался. Оставив после себя и вместо себя ленинско-сталинское Политбюро во главе с верным ленинцем, наркомвнудел товарищем Лаврентием Павловичем Берией.
Сообщение о смерти Сталина вызвало разногласия как в английском правительстве, так и среди военных. Главный маршал авиации Корнуэлл требовал отменить операцию, которая могла очень дорого обойтись Королевским воздушным силам.