Весь Кир Булычев в одном томе
Шрифт:
Поддавшись этому страху, Доник и Барбос тоже начали отступать к улице, и через секунду или несколько секунд время перестало быть постоянным потоком, а рассыпалось на отдельные секунды, каждая из которых помчалась в свою сторону — Барбос, которому невмочь стало терпеть этот страх, взлетел по брючине и куртке Доника, прыгнул ему на плечо, забыв, что Доник — не старое кресло, которое можно рвать когтями сколько заблагорассудится. Но Доник даже не стал сбрасывать кота, хоть и было больно. Потому что в этот момент корабль перестал существовать.
Он не то чтобы взорвался — если бы Доника попросили объяснить с точки зрения физических законов, что же произошло у него на глазах, он бы предположил, что произошел имплозив — то есть взрыв, вся сила которого была направлена к эпицентру, и оттого Доник увидел не вспышку белого пламени как при взрыве, а ужасающую темноту, сверкающую ослепительную темноту, как занавесом отделившую мир от Доника и заставившую зажмуриться…
Звука не было, и в то же время чуть не лопнули перепонки, так сильно метнулся воздух. Тысячи микроскопических ножек, что щебетали вокруг, замерли в ужасе и потом их бег возобновился.
Вот и все.
Доник и Барбос остались живы.
Как и многие из пришельцев, которые успели убежать с корабля до взрыва…
По улице, за спиной, разрушая колдовство события, проехала машина, и отблеск ее фар скользнул по близким кустам и стволам деревьев.
Барбос оттолкнулся всеми четырьмя лапами, вырвался из рук и помчался к дому. Бросил хозяина на произвол судьбы.
И тут Доник услышал щебет. Почти неслышный — будто маленькие птички разговаривали шепотом, чтобы не разбудить соседей.
Ничего страшного или зловещего в этом щебете не было — но каким страшным он показался Донику! Ведь он, Доник, был сейчас единственным человеком на Земле, который знал, что произошло вторжение инопланетян. Совсем не такое, как предполагали сторонники его и противники, но оно уже факт… Словно ты упал. И сломал ногу.
И уже неважно, как это случилось и как можно было предотвратить драму. Вот ты лежишь со сломанной ногой и надо вызывать скорую помощь…
Донику следовало уйти — уйти, уехать, убежать, уговорить родителей сесть на первый же поезд и исчезнуть, но он все еще стоял посреди сквера, выполняя роль беззащитной первой жертвы вторжения — именно на нем пришельцы могли испытать свою силу.
Что-то скользнуло по его ботинку, по носку, по ноге под штаниной, словно забрался быстрый муравей. Доник наклонился, чтобы сбросить насекомое, но опоздал — пальцы ничего не отыскали, и тогда Доник понял без всякого сомнения, что это был не муравей, а один из них…
И вот тогда страх сорвал Доника с места и заставил кинуться прочь, через улицу, по асфальтовой дорожке, к открытому подъезду в старом двухэтажном бараке, построенном еще до войны. Его обещали снести, когда жизнь станет лучше и веселее. Но жизнь так и не стала лучше — бараки остались, и в них жили подолгу: семья Доника — мама, бабушка, Катька и он — уже тридцать лет. Мама, Катька и Доник родились в этом бараке, а бабушка провела в нем молодость. Сначала была одна комната, а в последние десять лет — две комнаты. И бабушка радовалась, потому что помнила, каково было жить с маленькой мамой в одной комнате.
Барбос сидел перед дверью, ждал. Он отвел взгляд, потому что ему было стыдно, что он так позорно бросил Доника. Но Доник его не осуждал. Лампочка на лестнице была слабая, пятнадцатисвечовая, Доник осмотрел себя, даже завернул брюки, но ни одного пришельца не отыскал.
— Если бы ты был собакой, — сказал он Барбосу, — наверняка бы унюхал, взяли меня в плен или еще нет.
Барбос смотрел на Доника круглыми, бессмысленными глазами, потом чуть шевельнул верхней губой и тихо сказал «мама». Он хотел домой.
Доник полез за ключами, оказалось, что он их не взял. Он позвонил, и открыла Салима — соседка, которая прописалась в бараке недавно и была всем недовольна. И при виде Доника она рассердилась, зачем он так поздно по улицам ходит, людям спать не дает, зачем звонит в дверь как чужой, пугает ее, Салиму.
Салима была низенькой, плотной женщиной с крашенными в оранжевый цвет волосами, она работала где-то продавщицей и всегда приносила большую сумку продуктов. К ней потом приходили родственники и делили эти продукты. Но кое-что оставалось. У Салимы всегда и все можно было купить. Но дорого.
Барбос юркнул мимо ее ног, в темный угол, в коридорные Помпеи, где стояли шкафы, оставшиеся еще от прошлых жильцов, и в них барахло, настолько никому не нужное, что даже выбрасывать его не хотелось.
Шкафы сами по себе поскрипывали, покачивались, шептались и порой, как казалось Донику, менялись местами или даже покидали квартиру, а на их место поселялись другие. Но никто, кроме Доника и Барбоса, не знал их в лицо.
Мать с Катькой — простые души, побежали в кино на индийскую драму о несчастной любви, а бабушка сидела у телевизора и смотрела парламентские дебаты.
— Вы рано вернулись, — сказала она Барбосу, который прыгнул к ней на колени и свернулся, спрятав нос подальше от света и волнений.
— Он космического корабля испугался, — сказал Доник.
— Уже спустились? — у бабушки было чувство юмора. Даже странно, почему она никому не передала его по наследству — ни матери, ни Катьке.
— В сквере, — честно сказал Доник, — на той стороне улицы.
— Большие? Зелененькие? Вчера по телевизору картинки показывали. У людей очень слабая фантазия.
— Я пошел мыться, — сказал Доник.
Стараниями Льва Абрамыча, третьего соседа по квартире, у них уже второй год как за фанерной перегородкой была установлена сидячая ванна. Доник увидел, что Салима на кухне разбирает белье, и понял, что если он не успеет занять ванную, то Салима кинется туда стирать, а это до глубокой ночи.
Войдя в ванную, Доник начал, раздеваясь, осматривать себя и одежду.
Его не оставляло чувство, что он носит на себе пришельца. Никто никогда не думал, что пришельцы окажутся насекомыми, может даже ядовитыми. И это еще хуже, чем самые страшные фантазии — даже не расскажешь поклоннику инопланетян — обидится: «Ах, у меня чешется!