Вещая моя печаль. Избранная проза
Шрифт:
Софья как-то и говорит Наде:
– Мужик-то, видать, не промах. Щуплый, а душа большая.
Надя сочувственно посмотрела на мать.
– И что? – спросила, ещё вызывающе плечики приподняла, вроде как мать на словесную перебранку вызывает.
Софью охватил приступ отчаянной злобы. В её истерзанной душе много накопилось горечи, отвращения к новой жизни.
– Дура! Дура! – с кулаками накинулась на дочь. – Иди с ним, отдайся ему, дура! И уезжай.
Попятилась, тяжело опустилась на лавку и заголосила.
Надя села рядышком, обняла мать, прижалась. Без малейшей утайки, но волнуясь, сказала:
–
Ласковая и убедительная речь, звучащая в голосе дочери, осушила слёзы. Озлобленное настроение улеглось, мать жалела, что сорвалась.
– Наденька, хорошая ты моя… Сама видишь, нет тебе выбору…
Правятся из лесу Коля Ванин с Васильевичем, тащат пестери с клюквой. Васильевич пожадничал, с верхом нагрузился, поотстал от Коли Ванина. Нагоняет Коля Ванин Надю с учёным, те идут ни шатко ни валко, у обоих пестери на спинах.
– Опять орехов на компот тащите? – скалит зубы Коля Ванин.
– На брагу, дядя Коля! Как выходится, первая кружка твоя.
Сели отдохнуть на поваленную лесину, пристал Коля Ванин к учёному: скажи да скажи, что там в какашках, внеземную цивилизацию ищешь?
Надя смеётся. Наклонилась к Коле Ванину, и тут Коля Ванин, кажется, впервые в жизни увидел, какими могут быть прекрасными девичьи глаза, особо у той, которую с того свету воротил.
– С ним уедешь? – тихо и грустно спросил девушку.
Надя поиграла плечиками, не ответила.
– Если серьёзно… – учёный достал трубку, начал набивать в неё табак, – весной приеду, детально проработаем организационный вопрос. Если серьёзно, наш институт многих обеспечит работой.
– Сказанул! На всю орду разве хватит какашек? – удивляется Коля Ванин.
– Будет заказник и лосиная ферма.
Коля Ванин покачнулся, словно его в грудь ударили, глаза выпучил:
– Врёшшшь!
– Прекрасная биологическая база. Пашни зарастают лесом – какой корм! Отличная вода, отдалённость от больших городов…
– Васильевич! – закричал Коля Ванин. – Переставляй ходули!.. Для весёлого словца учёному. Тридцать лет при должностях, отвык мой товарищ. Нет худа без добра! Васильевич, ферму лосиную у нас откроют. Хорошо, что Щукин не дал скотный двор раскурочить, будто знал!
Стучит с улицы лыжной палкой в переплёт рамы Коля Ванин.
– Ружьё не забудь, – говорит Нюра, придирчиво осматривая готового в путь Васильевича.
– Хрен ли в ружье-то, как ни одного патрона нет.
– Уши опусти, не молодец молодой.
Васильевич, несмотря на годы, проведённые при должностях, обладал хорошей памятью местности. Раньше любил охоту с подкраду, на косачей ходил, на уток, а эта охота требует внимания и терпения.
Подножие угора упиралось в болото. Лыжники шли к нему – если лоси пережидали здесь метель, то рыжий охотовед их мигом вычислит.
– Мало в лесу зверя стало, – говорит Васильевич. Шапку снял, шапкой лицо отирает от поту. – Раз по лосю стрелял и то скаялся. Старик-одинец брёл, во-он от косой берёзы, рога лопатой, сам себе господин. Где заденет кустик, там иней валится, серебром искрится. Сердечко у меня трепещет: стрелять, не стрелять? Пальнул. Он упал грудью на ельничек –
– Как думаешь, коль ферма лосиная будет, заграница дивовать к нам поедет? – спрашивает Коля Ванин. Стоит, опёрся на палки, смотрит в сторону болота.
– Ещё бы! Они там с жиру бесятся, как ни приедут.
– Выходит, дорогу делать будут на Микешиху?
– Хватил! Тут мигом какой Чубайс присосётся. Заказник – это как сала кусок: все подержались, весу вроде бы убыло, а руки у всех в сале.
– Да-а… Спасибо татарам, спасли русский народ, то бы мы и теперь друг дружку колотили. Тычут, тычут нас мордами в дерьмо, в своё же дерьмо! Нет, ни уха ни рыла мы не понимаем.
Коля Ванин снял со спины ружьё, выбрал в патронташе патрон с беличьим зарядом.
– Живи, Микешиха!
Прокопьевнина Богородица
Мозглый осенний день. Привалившись спиной к стволу ели, сидит, нахохлившись, в брезентовом плаще приземистый грибок-боровичок – с неделю не бритый Паша Скипидаркин. На небе муть, ни прогалинки, как будто бабка прокоптелый чугун вверх дном опрокинула. Засунул озябшие руки себе под мышки, тупо смотрит на отяжелевший от сырости ельник. С нижних ветвей деревьев свисают свалявшиеся пегие лешачьи бороды. Во всей природе чувствуется что-то скорбящее, унылое и простуженное.
Собака сильно вздрогнула мокрым телом, встряхнулась, брызги веером посыпались с неё, кое-что попало и на лицо Паше.
– Ну-у, – глухо и недовольно сказал Паша. – Отойди хоть.
Собака села, стала пристально смотреть на хозяина, нетерпеливо взвизгивая. Скорее всего, она торопила его домой, и будь у неё способность говорить, упрекнула бы: «Не послушался своей бабы, упрямое место, в лес потащился, а что выходил? Я ноги отбила, ты ни разу не пальнул. Эх, жизнь собачья». Паше следовало бы приласкать верную помощницу, но под влиянием ли тишины, или, может быть, вследствие утомления даже руку вытягивать не хотелось. Очевидно, собаку забавлял неторопливый расклад дня, скорее всего она рассчитывала когда-нибудь ткнуться в тёплые колени человека и замереть.
Паша, сохраняя деревянное выражение лица, втянул толстым шишковатым носом воздух, поёжился. Почесал ногу в распущенном бродне о корень-выползок, красными растопыренными пальцами достал из полиэтиленового пакета сигареты.
Он напрягал ум, чтобы своим воображением обнять меняющийся мир леса. Скорее всяких коней ретивых мчится время! Уж и тот час недалёк, когда плюхнется старуха-осень за ткацкий станок, залетает в руках-облаках челнок, около скирд соломы, между перелесками заснуют белые мушки, бисером подёрнется водная гладь. Давно ли ходил сюда за грибами, во-он под теми сестричками-берёзками, как в подоле матери-покоенки, один к одному прижались до десятка подосиновиков. Лес чуть пригорюнился, а может, заважничал от пестроты красок, жизнь в нём не шла на убыль, кругом цвинькали пташки, трудились муравьи, небо было глубокое, синее, а воздух – пей, больше пить охота! Жаль, скоро доберутся до этих мест жадные потные ручищи новорусских деляг, и заплачет вековая краса.