Вещая моя печаль. Избранная проза
Шрифт:
– Харкни-ко, Гришуха, женишку в рожу, чего это гостей забяжают.
Парень, довольный от совершённого, смеялся до колик, тогда как жених выглядел мокрой курицей. Против Ивана Михайловича хвост поднять? Да по одному через колено переломает.
Однажды ограбили крещенскую ярмарку в Великом Устюге. Появление в первых числах июня незнакомых мужиков не прошло незамеченным. Пришлые схватили у перевоза Зинка-хапка и велели принести два лагуна пива. Видимо, слышали, что Троицу в этих краях оправляют знатно. Иван Михайлович наслышан был от урядника про устюгcкие дела и сразу смекнул:
Посоветовались мужики и решили: дело не доводить до греха, если сами воровские людишки не полезут. Праздник праздником, а придурок по приказу хозяина следил за ворами. Его ответы ещё больше укрепили уверенность Ивана Михайловича. Он уговорил своих мужиков порубить христопродавцев. Мужики согласились, только в схватке погиб и сам Иван Михайлович. Может, свои тяпнули топориком, может, вор какой не сплоховал. Между тем старший Ефим подрос. При отце была построена мельница, и держался на ней работник. После смерти отца сын исполнил его волю: женился и уехал с молодой женой жить на мельницу, оставив младшему дом и хозяйство.
Всё мельнику даёт река. Рыбы есть не переесть, да не лезет и в глотку. Эх, как варила уху Параня! Лицо раскраснеется, волосы дымом пропахнут… а как звала отведать ушицы! Голос и теперь стоит в ушах, певучий, нежный. И спешил Ефим на зов, охлапывая на ходу себя от мучной пыли, приглашал помольщиков в компанию… Вместе с Параней, бывало, ездил он на лодке снимать донки. Параня гордо вскидывала голову и начинала петь.
…поедем, красотка, ката-а-ться-я-я… давно я тебя поджидал…
Неслась над рекой песня, рвала душу. В сильном волнении подхватывал и Ефим, забывая про вёсла.
– Счастливо живёт Ефим. Что голубки, – говорили между собой помольщики, – не всякому бог такую бабу отвалит.
А теперь что? Лодка еле на плаву держится, донки забыты. Идёт день к вечеру, и слава Всевышнему…
Мельник встаёт, идёт к воде, останавливается у кромки и пыхтит трубкой.
«Может, бабёшку какую огоревать? Одних нищенок к осени вон сколько будет. Только вряд ли какая добром войдёт, затрусит, убоится меня, дьявола косматого. Не-е-е, добром не пойдёт, все меня с покойником батьком сравнивают. Может… Богу молиться начать? Вон: Серафим преподобный сорок лет, сказывают, на коленях в пустыне стоял… А чего его в ту пустыню понесло? Молился бы у себя на задворках, Бог всё видит. Овшивел, поди-ко, вроде меня, вот и понесло в пустыню».
Ефим бросает на песок трубку и кидается с маху в реку. После купания снова садится на старое место и глядит на сосны противоположного берега. Лес медным отливом вытянулся к самому небу.
«Вон он пень, спасибо тебе, Яшка, хороший крест смастерил. Не обижайся, Параня, я тебя не забываю. Может, зря только с бабкой положил!..»
Из раздумий выводит Ефима подъезжающая подвода. Саженей за тридцать слышится треск и женское уханье. Ефим лениво оглядывается, видит такую картину: нагруженная мешками подвода завалилась правым колесом в весеннюю промоину, соскочившая с воза баба, что есть силы, пытается заставить
– Что скажешь, голуба? – Ефим поднимает на подошедшую женщину голову.
– Тележка, дяденька, в яму колёсиком попала, как-то выехать надо, – отвечала та, немного оправившись от страха.
«Дяденька… колёсико…» – слова, кажется, не доходят до Ефима.
– Надо как-то… – баба принимает его за пьяного или не в своём уме.
– Ты иди, тово-этово… Иди.
Женщина быстро поворачивается и возвращается к повозке.
«Господи, пронеси и помилуй!» – шепчет она на ходу слова молитвы.
Ефим устало смотрит вслед, по-мужицки отмечает про себя, что ладно скроена баба и чем-то похожа на покойницу Параню. Потом встаёт, идёт к мельнице, думая про это сходство. У самой плотины сильно всплескивает щука. Этот всплеск и расходящиеся круги окончательно возвращают его к реальности. К повозке он идёт уже в штанах и рубахе. Глядит, как женщина поправляет съехавший мешок, и спрашивает:
– Откуда будешь-то, голуба?
Баба отвечает:
– Так в вашей деревне свояк мой живёт, Михайло Кузьмич, знаешь?
– Как не знать, чай, не завозная.
Ефим осматривает телегу, находит, что сломалась ось.
– Придётся отсюда носить, – говорит он, по привычке снимая расшитую рубаху, но, оглянувшись на бабу, натягивает ее обратно.
– Ты что, поменьше мешков не нашла? – спрашивает, берясь за первый пятипудовый мешок.
– Так свёкор в таких отправил. Говорила, что не унести ни единого, мне и не поднять-то, а он злится да матюкается. Поедом заел… – зачастила, оправдываясь, баба.
– А кто свёкор-то?
– Как и сказать, не знаю, в народе Митькой-рылом зовут.
– А-а-а, в глаза не видел, а слышал про вас. Ума палат… Это твой мужик на барках ходит?
– Ушёл и не вертается.
Женщина бьёт оводов на изъеденной в кровь грудине лошади, помогает ставить мешки. Наконец воз разгружен. Помолыцица ведёт за узду лошадь к мельнице, сломанная телега скребёт боком о галечник.
– Распрягай тут, – говорит ей Ефим, – я засыпать на обдирку пойду.
Через полчаса выходит на улицу. Женщина спит прямо на траве, прикрыв лицо и руки простеньким платочком. Лошадь, привязанная к столбу, бьётся от наседающих кровососов.
«Заморилась, пашная. Чтобы лошадь в сарай поставить, голова сосновая».
Заводит лошадь в сарай, ругает про себя свёкра Митьку-рыло, отхватившего у коня хвост по самую репницу, потом приносит из дома покрывало и осторожно укрывает им женщину от жужжащей твари.
Проворно работает пущенная мельница, навёрстывает просто: ей тяжело, как и человеку, без дела.
Мельник садится на чурбак, набивает трубку. Потом вспоминает, что в сарае есть хорошая ось, и принимается за ремонт телеги.