Вещая моя печаль. Избранная проза
Шрифт:
Когда-то Хемингуэй за повесть-притчу «Старик и море» безбедно жил много лет, а нам, сочинителям из глубинки (надо признаться, что мы очень маленького роста против Хемингуэя) не до жиру – быть бы живу. Нам не надо гонорар, нам бы книжечку издать… маленькую, тонюсенькую. Самолюбие не портянка, на ногу не навернёшь. Не покидает маленького писателя сознание того, что, в сущности, в его голову природа положила столько извилин, сколько у всех нормальных
В душе писателя много сил, ему не отказано в божьих дарах, в его сердце волнуется кровь, и под маской некой беспечности скрыта любовь к своей Родине, к своей деревне. Каждый писатель верит, что источники зла таятся не внутри, а во внешних обстоятельствах. Порой я сочиняю с позиции мрачного, трагического пафоса, а что делать? – уж так светла наша жизнь, что надо нашпиговать вещь идеальными, доблестными, положительными типами, дать героям шиллеровское ускорение? В двадцать лет можно не замечать тихих и скромных тружеников русской мысли; кругом сады, кругом весна, солнце, любовь, герои так и просятся на подвиг; в семьдесят – мимо идут шеренги добродушных, любвеобильных богатырей, на острие пера запёкся страстный лиризм, воспоминания, некий пессимизм, страдания…
С годами лиризм «набирается ума», пластичности, игривости, исчезает «я», произведение принимает образность, заветные думы и чувства героя выше писателя. Будто бы у писателя (чаще у поэта) на одном плече сидит ангел, на другом бес, тот и другой шепчут на уши – петь или отпевать?
Надо «петь»! «Отпевать», правда, тоже надо вовремя. Но, повторюсь, в промыслы Божьи соваться ни к чему. Девяносто один год суждено прожить – проживём, и сто один проживём, была бы жажда к жизни.
Почему, спрашивают те, кому я желаю прожить минимум 91? А потому, что до 91 человек с умом собирается. Вот я собрался и сочинил тебе письмо. Старался, сам видишь. Вроде никого не обидел, не наступил «на любимый на мозоль?» А что «забрёл издали широким прокосом» – голова русского человека устроена неким клином: старое никуда не годится, новое – несостоятельно; бредёт наш человек, бредёт, куда-то к есенинскому забору… опять к забору.
…Друг мой, великий русский мыслитель В. В. Розанов, говорил: «Книги читаются не для удовольствия, не для информации, а для изменения души».
Хорошее письмо состоит из чистых сотов словесного мёда. Отцы церкви учили вести постоянную и неустанную духовную брань между сладким, похотливым и чистым, учили обуздывать гордыню, отвергать искушение. Эх, надо бы!..
Урчат машины. Пойду смотреть, как нынче копают колодцы.
Мельник
…Мельницы издавна славятся нечистой силой. Нечисть заводится в мельничных постройках вместе с установкой жерновов и не покидает облюбованного места, даже если вода перестаёт шуметь в мельничных колесах. Дьявольская братия резвится на вольных хлебах, жиреет и плодится в великом множестве и самой разной масти. Находится много очевидцев, видевших своими глазами самого речного хозяина, отдыхающего на каком-нибудь топляке. Русалки же постоянно балуются после душного летнего дня в тумане молочного пара, поднимающегося над рекой.
Мельника тоже побаивается народ. Не зря же годами вертятся колёса, принося немалый доход владельцу. Может, он сродни чёрному ангелу? Может, за главного у них?
Не всякий мужик отважится ночевать один на мельнице. А вдруг утянут под воду… Мельнику что, показал, в какой ковш засыпать, где обдернуть, и на покой можно. Мели, родной, не засни, смотри, да со сна головой сам в тот ковш не упади. Ещё на голе жернова не пусти, дел ремонтных много будет.
Шум от работающей мельницы слышен далеко, как и самые невероятные истории и сплетни, что передаются здесь из уст в уста, сортируются, поправляются и расходятся по окрестным деревням. Хорошо, если помольщиками окажутся свояки или кумовья. Ночь длинная, обо всём можно успеть поговорить. По русскому обычаю встреча есть встреча, чтобы немного помнилась. Добавка спиртного всегда есть у мельника, и нет большой беды, если утром с больной головы оставишь хозяину мельницы мешок муки за услуги. Но пятый день помольщиков нет. Мельник лениво развалился на солнцепёке, сунув под голову кулак, поросший рыжим волосом. Лежит в одних кальсонах. Потухшая трубка выпала из руки, ничего не выражающий взгляд устремлён на реку. Краски жизни стёрлись, растворились, сделались нудными от одиночества. Не так красива радуга после недавней, без дождя, грозы, нет ажурного каскада из брызг падающей воды с большой высоты. Всё не то. И сама плотина, неочищенная в этом году от зелени, выглядит заброшенной.
Мельник вдов. Всего три дня не дожила до своего сорокалетия покойница Параня. Вымылась в жарко натопленной бане, расчесала перед зеркалом смолистую
Уж как любил он свою Параню! Какая была женщина удивительной и чувствительной души. Вон на тех мосточках полоскала, бывало, бельё. Разогнёт спину, вытрет брызги с лица и долго смотрит в речной изгиб. Потом вздохнёт тяжело и снова принимается за работу. Может, страдала от того, что не было у них детей, может, другое что тревожило. Не раз, пробудившись ночью, видел жену, стоящей у окна. Любила Параня лунные ночи. В такие минуты смутно и тревожно смотрел он на жену, догадывался, что живёт в её сердце большое невысказанное чувство, что она переживает одной ей ведомое. Назавтра старался прочесть в её глазах ночные думы, но Параня только смеялась.
«Ой, Параня, рано ты осиротила меня, ой, рано. Завтра Ильин день, не за горами Покров, снова братан в гости звать будет, а идти на родину, что себя живого зарыть. Как плясала ты, бывало, как частушки пела!..»
На волосатой груди запутался овод, но даже его гудения не замечает Ефим. Лежит, в который раз перебирает на весах совести плохое и хорошее. Не вечен человек, как и всё живое, но не задумывается в повседневной жизни над смыслом бытия. Раньше и Ефиму жизнь казалась бесконечной и длинной, как та дорога в день их свадьбы. Добрые кони мчали во весь дух по снежной целине, летели комья снега от копыт в передок саней, а Параня толкала в спину Ефима и озорно кричала, чтоб гнал ещё быстрее. Волоклась по снегу малиновая шаль с кистями, свистел ветер в гривах коней… Не задумывался и Ефим, когда куражился в пьяном виде. По обычаю нашему пил редко, да метко. А Параня, как ни в чём не бывало, хлопотала утром по хозяйству, смеясь, спрашивала про больную голову и ставила на стол туесок с квасом. Ефим, как побитая собака, убегал куда-нибудь и ещё не одни сутки чувствовал себя не в своей тарелке.
«Поздновато хватился казнить себя, поздновато. Другомя можно было прожить, ой, другомя! Хоть бы знать, о чём страдала. Эх, житуха человечья…»
После смерти жены начал было с горя попивать крепко, потом враз остановился и впал в совершеннейшую апатию. Думы, думы…
Петух подвёл своих подружек к самой воде, оглашенно захлопал крыльями, закукарекал.
Ефим потянулся за трубкой, но, не нашарив её, повернулся на бок. Взгляд упал на верёвку: показалось, идёт его Параня с ивовой корзиной на руке и ловко кладёт бельё для просушки.
«Завшивею скоро», – мелькнула мысль. Сел на песок и стал набивать трубку, старательно уминая табак пальцем.
«Может, спалить эту мельницу и на родную сторону мотануть? У братана семья большая, да ведь и я не чужак и не нищий. Наделил батько меня хозяйством. С одной стороны – спасибо, а с другой… понеси всё нечистая сила! Ведь говорили люди: нечего добра ждать…»
Отец Ефима вошел в дом в деревню Новгородскую. Таких примаков называют у нас домовиками. Был Иван Михайлович здоровущим мужиком, роста трёхаршинного. Он сразу зажил на широкую ногу. Не скупясь, нищим давал, ставил миру в праздники три лагуна пива, торговал овсом и маслом. Мать Ефима была болезненная женщина, быстро уставала на работе, часто плакала. Держал Иван Михайлович работников. Один глуповатый парень жил постоянно в доме Ивана Михайловича, летом пас коров, зимой валил лес для казны. Хозяин часто хлопал парня по плечу, обещал женить на самой красивой девке и дать за работту корову, которая на него посмотрит. Дурак почитал Ивана Ми хайловича за бога. Хозяйка однажды при дураке начала хлестать корову, которая нравилась работнику, и которую он уже считал своей. От ярости парень схватил кол и ударил хозяйку по голове. Женщина охнула и без памяти дожила только до следующего утра. Хозяин не рассердился на дурака, только виновато сказал:
– Зря ты, Гришуха, она и так не жилец была.
Вскоре женился Иван Михайлович вторично. Посадил обоих сынов за стол и велел молодке накормить ребят. Ефимка, старший, никогда не видел отца таким. Сидит в углу, нахохлился как сыч, густые брови глаза закрыли. А молодка убегалась около стола.
– Вот, – сказал отец, когда ребята поели, – чтоб так всегда было, Дарья, – и показал пудовым кулаком на икону.
По окончании полевых работ наступала пора временного затишья. Начинался сезон свадеб. На свадьбы рыжий Иван приглашалcя первым, и считалось большим почётом, если садился он около жениха. Иван Михайлович брал с собой на свадьбы глуповатого парня. Парень сидел на пороге и дожидался, когда хозяин, сходив до ветру, сядет рядом с ним. В свадебной шумихе иногда забывали вовремя поднести обоим сидящим на пороге братыню пива. Тогда хозяин говорил работнику: