Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
Много ли он прошёл, мало ли, но к полудню перевалил через гору и увидел раскинувшуюся внизу деревню. Она показалась ему знакомой, и, вытаращив глаза, он воскликнул:
— До чего же на нашу Сакивару похожа! — Приятное чувство волной захлестнуло его: вот, оказывается, как на земле устроено: люди бывают похожи друг на друга, и деревни тоже.
Спустившись по склону, он вдруг увидел на том месте, где кончалась тропинка, такой же плетень, какой он поставил в прошлом году своими собственными руками:
— Так это же вылитый мой плетень! — произнёс он, совсем
И надо же было, чтобы у самой калитки к нему со счастливым тявканьем бросилась дворняжка. Тут уж он и вовсе обомлел. Как она похожа на мою собачку! Теперь одно за другим посыпались восклицанья:
— Домишко-то вроде как мой!
— А мальчишка как на моего похож!
Он схватил ребёнка на руки и трижды поцеловал. И вдруг рядом с мальчиком он заметил женщину. Тут уж он совсем помешался от радости, изумлению его не было никаких границ.
— Ой, люди добрые! Женщина на мою жену как две капли воды похожа!
— Да ты что, сдурел, что ли? Или тебя кто в дороге стукнул? — разобиделась женщина. — Как это — похожа? Или я не твоя жена?
Счастливый и радостный Гугеша швырнул хурджин на землю, обнял жену и поцеловал её. Теперь он действительно убедился, что земля на самом деле круглая. — Надо же, шёл, шёл и пришёл обратно туда, откуда вышел!
Тогда он разулся и бережно спрятал в сарай свои каламани: если б, мол, не носы этих каламани, то чёрт его знает, как легко можно было бы сбиться с пути, и, кто знает, где насыпали бы ему на грудь хранящуюся за пазухой грузинскую землю…
И вот, голуби вы мои, по сей день я храню эти Гугешины каламани. Да, в амбаре, не под подушкой же их держать! Только в прошлом году у меня с ними вышел один конфуз: мыши, не найдя там ничего съестного, отгрызли у них носы. А, впрочем, невелика беда! Ведь добрая слава о Гугешиных каламанах всегда будет жить в сердце и памяти народной, пока будет существовать человечество и Риони будет катить свои волны! Мыши многое могут испортить, но доброму имени они не нанесут ущерба.
Избиение царя и чудодейственный плач
Как только мы схоронили дедушку Карамана, я почему-то совсем перестал плакать. Бабушка иногда щипала меня, нарочно заставляя кричать, пусть, мол, слышат враги и друзья, завистники и доброжелатели, что у нас в колыбели лежит ангел.
Меня обычно завёртывали в хорошенькое ярко-пёстрое одеяльце. И я, бывало, попискивал, но без слёз, — боялся закапать одеяльце. Вот какой я рачительный был ещё сызмальства!
Бабка моя Гванца всё приговаривала, что она счастливейшая из смертных, что теперь ей и умереть не страшно, ибо растёт у неё такой прекрасный внук, опора семьи. Как вам это понравится — я ещё и на ногах-то не стоял, а уже считался опорой семьи!
Над головой у меня висели разные бусы, орехи, дырявые монеты, погремушки. Бабушка считала, что всё это — моя армия и крепость, которая спасёт меня от дурного глаза.
Когда мне удавалось высвободить руки из туго стянутых пелёнок, я развлекался, побрякивая этими висюльками. Чаще всего я бил по монетам, на которых был нарисован дядька с остренькой бородкой. Ведь не было у меня тогда ни привязанности, ни отвращения к деньгам, но почему-то я враждовал с этим бородачом, и с самого начала испытывал к нему непонятную неприязнь.
Бабушка Гванца, заметив это, шепнула деду:
— Смотри, отец, как наш Караманчик с царём играет!
— Не играет, а шлёпает его по физиономии! — гордо поправил её дед.
— Тише ты! Стены тоже уши имеют. Как бы кто-нибудь не услышал! — побледнела она.
Бабушка и сама отлично видела, что я вытворял, но вслух этого не говорила даже деду, боялась, не приведи господь, какой-нибудь недруг прослышит и тогда — мало ли что — дитя могут достать из колыбели и отправить на каторгу в Сибирь. Тем более, что усов у меня пока не было, и не надо было сбривать ус.
Бабушка вообще тряслась надо мной и вечно чего-то боялась. Особенно страшным казалось ей, что я с таким ожесточением дерусь с царём.
А дед подзадоривал меня:
— Во! Во! Так его, внучек, так! Хоть ты стань у нас прославленным героем! Бей его, проклятого, отомсти за меня. Так его! Молодец! Недаром тебя зовут Караманом — именем прославленного богатыря!
Бабушка в это время то таращила глаза на деда, то смотрела на меня с испугом. А я ничего не боялся, мне было совершенно безразлично, кто передо мной. Я был храбрее деда. Дед, конечно, не решался пойти против царя в открытую, а я вот бил и бил его. Долго я боролся с царём, но так и не смог сбросить его, пригрозил ему: ничего, мол, никуда от меня не денешься — вырасту, тогда и рассчитаюсь с тобой. Как-то раз я высоко приподнял в колыбели голову, дотянулся до бородки царя и хотел проглотить его, потому что в тот день у меня начали прорезаться первые зубы. А когда у меня уже прорезалось несколько зубов, то царя от меня спрятали. Не иначе, испугались, как бы я его и вправду не съел.
Эх, знай я тогда, кто он и что он, я б нашёл, что с ним сделать.
Хотя я лежал в крошечной колыбели, но колыбель моя была совсем не простая.
У ног моих день и ночь висело красное платье, которое мать надевала очень редко. Это платье бдительнее всех охраняло меня от злого духа. Вот потому-то и жил я тогда надеждой!
Во время семейных пирушек первый тост был всегда за меня. Мне были пожалованы все блага мира, известные моим домочадцам, а последнее слово за столом было всегда таким:
— Дай бог нашему Караманике столько лет жизни, сколько у солнца света, а у земли — блага. Пусть у его изголовья всегда летают ангелы, а дьявол чтоб и близко к нему не смог подобраться. Пусть род его так умножится, чтоб на земле ему не хватило места, а если можно жить в другом месте, то пусть переберётся и туда! Аминь!
Я в знак благодарности махал руками и посапывал.
Бабушка согревала воду в медном тазу и купала меня. Я очень любил плескаться в воде, а потом, чистенького, беленького, она тискала меня в объятьях и целовала в мягкое место и умоляюще вопила: