Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Что вы! Бог с вами! — замахали на неё руками сородичи из маминой деревни. — Элисабед сама, правда, скуповата на разговоры, но зато у всех остальных язык хорошо подвешен!
Бабушка немного успокоилась. А до этого она заставляла меня по три раза в день высовывать язык и тщательно проверяла, всё ли у меня там в порядке. А мне-то что: я себе высовывал язык, как собака в жару.
Первое моё слово было «дай!»
Но на это никто не обратил внимания. Лишь после я понял, что его любят произносить все, но слышать никто не хочет.
— Дай,
Старушка обрадовалась, стала меня тискать и целовать, а потом побежала со мной в поле, где наши лущили лобио.
Там она снова начала пританцовывать, держа меня на руках.
— Спятила мать! — изумился дед.
— Что случилось? — сбежались остальные.
— Заговорил, заговорил, лапочка моя, душенька, солнышко, деда позвал, дорогого моего! — заквохтала старуха.
Вот как неверно поняли моё первое слово.
Что я мог поделать? Кому пожаловаться?
Я подчинился бабкиной воле и тут же, при всех подтвердил её слова: позвал деда и потянулся к нему ручонками.
— Фу ты, словно я заново родился! — сказал отец, и, так как ноги его подкосились от чрезмерной радости, он без сил опустился на ворох стручков.
— Что? Что такое? Во второй раз? — ехидно переспросил дед. — Только чтоб не был похож на освежёванного барсука, а там как хочешь, — хоть в третий раз родись!
Теперь на моём пухлом тельце прибавились следы укусов: к отцу и бабке присоединились дед и дядя. Эх, знай бы они наперёд, как им солоно придётся от моего языка, — они б тогда разорвали меня на куски!
Когда мне исполнился годик, я уже мог стоять на ножках, а однажды даже умудрился вылезти из колыбели и начал раскачивать её. Так, стоя между тахтой и колыбелью и покачивая её, я, как дурак, ухмылялся: — вот, мол, глядите, какое я геройство совершил!
Увидев это, обрадованная мать поддержала меня пальцем и заставила самостоятельно пройтись по полу. Но тут коленки меня подвели, я упал и ушиб нос.
Она испугалась и тотчас же подхватила меня, стала подбрасывать вверх, чтоб я не успел заплакать.
На второй день я снова важно вышагивал, держась за палец матери. На третий день она вместо пальца ловко подсунула мне кусок хлеба, а сама незаметно убрала руку. Думая, что она по-прежнему держит меня, я сделал несколько шагов и вдруг, выронив хлеб, упал.
Тогда я понял, что без хлеба ходить не смогу, и уже больше не выпускал его из рук.
Через некоторое время после того, как меня вынули из люльки и надели на меня пёструю рубашку, я схватил в одну руку хлеб, а другой ухватился за подол бабушкиной юбки и пошёл за
Но так как я путался у неё под ногами, она частенько расплёскивала молоко или ломала посуду: сердилась на меня и отваживала от себя. А я, вместо того, чтобы обидеться, снова упрямо шёл за ней, словно это не она меня только что отшлёпала.
Как-то раз, в воскресный день, дед сделал мне игрушечный топорик, грабли и плуг, бабушка вынесла свою толщенную книгу, в которую заглядывала каждый вечер, мама принесла ножницы и маленькую кастрюлю, отец притащил тесак, молоток, серебряные деньги, шило и мастерок, а дядя принёс крошечное ружьё и маленький хурджин. Все эти вещи родители разложили на маленьком столике и решили: первая вещь, которую я трону, определит, кем я стану в жизни.
Деду ужасно хотелось, чтобы я стал хорошим землепашцем и виноградарем, бабушка мечтала, чтобы я был книголюбом и гадальщиком; мама предпочитала видеть меня поваром, отец — торговцем или ремесленником; а дядя спал и видел, как я отправляюсь в город на заработки или брожу по лесным дебрям…
Когда все эти соблазны судьбы оказались на столике передо мной, бабушка, слегка подтолкнув меня, дрожащим от волнения голосом произнесла:
— Иди, детка, выбери, что хочешь! Всё твоё, бери, что понравится!
В это время скрипнула дверь и вошла Царо, а за ней Кечошка. Одной рукой он держался за подол материнской юбки, а в другой зажал хачапури.
Увидев дружка, я совсем забыл об этом столике, тотчас же выхватил у него кусок хачапури и, пока Кечо не опомнился, запихал его себе в рот.
— Ой, чтоб мне ослепнуть! — всплеснула руками бабка. — Бездельник и обжора из него выйдет! Ох, горе мне!
— Горе нашим врагам! — яростно взревел отец. — Что же делать? Опозорит он нас!
— Ай-яй-яй! — запричитала мать. — Хищником вырастет, как ястреб и шакал! Этот плут будет отнимать у других последний кусок хлеба!
Словом, семья наша горько оплакивала своё горе, а Кечошка ревел, оставшись без хачапури.
Царо успокаивала плачущего ребёнка.
— Не плачь, дурачок ты! У Бабилы кеци ещё не остыли, пройдём по дороге, она тебе ещё испечёт!
Эх! Откуда мог я знать, что бедняжке Кечо самому подбросили кусок, иначе разве отнял бы у него!..
Материнское молоко и гибель курицы
Пока у меня не было зубов, мать всё время радовалась, — вот, мол, сыночек так здорово сосёт грудь, что вырастет — станет знаменитым героем, и не дай бог, если кто разозлит его! Всё перевернёт!
Но через некоторое время настроение её изменилось.
Тот случай, когда я девять дней не прикасался к её груди, обошёлся ей довольно дорого. За эти дни я истосковался по материнскому молоку, и тоска заставила меня заново полюбить его, а такая любовь обернулась для матери истинным несчастьем.