Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Я… я его ласкал…
— Ласкал. Небось стукнул по голове?
— Нет, я его только за шейку держал…
— Ай-яй-яй! Задушил! — взволновалась мать. — Ой-ой-ой! — этот проклятый, от горшка два вершка, а уже грех на душу взял! — Мама так вопила и причитала, что распусти она волосы, — стала бы точь-в-точь похожа на плакальщицу возле покойника. Прибежали обе бабушки.
— Что с тобой, Элисабед? Не стыдно ли так переживать?
— Ай-яй-яй! — не унималась мама. — Погибли мы, вконец погибли! Караманчик, паршивец, грешником стал! Задушил
— Кого, женщина, скажи толком!
— Как кого? Не видите, что ли? Цыплёнка задушил! Другого никого не смог! Уй-юй-юй!
До этого, что бы я ни вытворял, мать всегда хвасталась мной и радовалась, что сыночек у неё растёт молодцом, вырастет — и врагу и другу достойно ответить сумеет.
Теперь она кричала, что я дурак и злодей, погубитель семьи и грешник. В отчаянии она ломала руки и горько плакала.
Бабушки утешали её.
— Ну, будет, будет! Он же не хотел убивать, случайно, наверное, вышло, будет тебе!
Но мама и не думала успокаиваться.
— Ребёнок, а кровь, кровь на нём! Чего теперь от него ещё ждать? Чтоб мне не дожить до этого дня! Чтоб сгорел его день рождения! Почему он не погиб, когда я носила его под сердцем! Зачем я раньше не умерла!
Вообще много горьких слов произнесла она, много вопила и плакала, и била себя по голове, но, наконец, кое-как её утихомирили и увели в дом.
А я всё это время жался к стенке и, с ужасом тараща глаза, думал:
«Что за несчастье свалилось на меня! Что я наделал!»
Поразмыслив, я припомнил, что мои отец, дед, да и сама мать немало таких цыплят зарубили, но никто и слова им не сказал. Кроме того, мать, видимо, только и ждала этого, хватала тушку, чистила, мыла, потом бросала на раскалённые глиняные сковородки-кеци, жарил, и все с удовольствием лакомились. Так что же произошло сегодня из ряда вон выходящего, раз мать подняла такой шум и голосила на весь мир?
Пока она кричала и надрывалась, я стоял как, истукан. Но как только она вошла в дом, слёзы хлынули у меня из глаз и потекли по щекам…
Бабушка Гванца, не доверяя мельничному ручью, снесла и бросила цыплёнка в ревущую Риони. И вода тотчас же унесла его, но происшествие это навсегда осталось в памяти нашей семьи.
Минуло уже более месяца после того, а мать за всё это время ни разу не поцеловала меня. Она даже не брала из моих рук фрукты. Впрочем, я-то своими грешными руками ел всё, что мне нравилось, и грех этот сходил мне запросто…
Лепёшка из чрева кошки и крестины трижды
На второй день я снова успел натворить бед.
Бабушка испекла лепёшку из кукурузной муки. Она была горячей, я вынес её на двор остудить, положил её на ореховый лист, на арбу, а сам притулился рядом.
Через некоторое время решил её съесть. Но… куда там! Лепёшку как ветром сдуло.
Недолго думая, я отправился на поиски её и тут же увидел, как Кечошкина кошка прыгнула на забор. Я понял, чьих рук, вернее, лап это дело. Эта проклятая кошка с голодухи только и знала, что бегала да вынюхивала, что бы стянуть. Однажды она осмелилась утащить у нас цыплёнка и вообще часто торчала в нашем дворе в ожидании какой-нибудь добычи. Я бежал за кошкой, но её и след простыл. Я стал плакать. Выглянула бабушка Гванца.
— Ты чего это, Караманчик?
— Кечошкин кот у меня лепёшку стащил! А-а-а! — зарыдал я сильнее, зная, что найду в бабушке свою защитницу.
— Ну и из-за этого ты ревёшь, дурачок? Вот сейчас другая испечётся, я тебе дам!
— Не хочу я другую, я ту хочу!.. — заупрямился я.
— Радость моя, так он же её уже слопал наверное!
— Разрежьте ему живот и достаньте! — стоял я на своём.
Ведь сколько раз бабушка рассказывала мне, как вспарывали живот волку и доставали оттуда целёхонького живого ребёночка. И теперь я напомнил об этом своей бабушке, отчего, мол, нельзя проделать то же самое и с котом. Бабушка долго думала, а потом сказала:
— Жаль его, он же умрёт от этого!
— А вы потом зашейте ему живот!
— Ну хорошо, хорошо, глупышка, успокойся, сделаю как ты хочешь!
И вот бабушка вошла в дом, потом вышла обратно, влезла на забор и с превеликим трудом спрыгнула во двор к Лукии, пошла к амбару, цыкнула на кота, постояла там некоторое время и, вернувшись обратно, вытащила из-под юбки целёхонькую лепёшку.
— На, ешь на здоровье!
— Из кошкиного живота достала? — удивился я.
— А как же, не с неба же упала?
— Так сразу разрезала ему живот?
— А что там мудрёного? Раз-раз и готово!
— И зашила?
— Ну, конечно, деточка. Не отпустила бы его так! Теперь ешь быстрей, не то этот обжора ещё раз захочет его стащить.
Я не стал раздумывать над тем, чем она вспорола коту брюхо и чем зашила, слёзы тотчас же высохли у меня, я успокоился и с аппетитом стал уплетать свою лепёшку.
Бабка же пошла к дому.
Под вечер я снова заметил Кечошкиного кота в нашем дворе; он рыскал явно в поисках чего-нибудь съестного. Я быстро взял лежавший возле амбара топор, подкрался к воришке и хватил его по башке. Отчаянно взвыв, кот перевернулся, пошевелил усами, подрыгал лапами и оцепенел. Я бросил его на кусок кровельного листа и выкинул во двор к Лукии. Но вдруг меня заметила Царо и заорала, что есть мочи:
— Люди добрые! Помогите! Спасите! Убил! Убил, душегуб!
Я испугался и сунул топор под арбу.
Перепуганная бабка Гванца выбежала во двор:
— Что случилось, Царо?
— Да чтоб твой подох, проклятый! Он убил моего любимого кота, вот, взгляни!
— Ой, чтоб мне лопнуть! — ударила себя по щекам бабушка. Постояв немного, она потом спокойно сказала:
— Ну, что ж поделаешь, милая, иногда и такое случается. Ничего, возместим тебе убыток и всё тут. Кот издох, только и всего. Не кричи, а я за это отдам тебе хорошую наседку.