Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Не лес ли горит? — забеспокоился столяр Бека.
— А может, чей-нибудь ребёнок обгорел? — спросила моя крёстная Бабила.
Лукия, разозлившись, закричал:
— Тихо! Дайте и мне сказать! Наш дурачок Генторика полез на грушу, ветка под ним обломилась, он разбил себе голову, и мозги у него вытекли.
— А говорили, у него не было мозгов? — хитро прищурившись, спросил Бека, но никто не засмеялся, и тогда он сам захохотал.
— Ты, кроме своего рубанка, ничего не видишь и не знаешь! — пристыдил его Лукия. — Мозг, любезный мой, есть и у свиньи, и у курицы, а вот разума у них нет. Понял? Так что нечего смеяться!
— А
Но тот сокрушённо покачал головой.
— Бедняга не был сумасшедшим, просто чуточку того… Жаль его…
— Да ну, подумаешь! — махнул рукой Бека.
— Здорово у тебя получается! — огрызнулся Лукия.
— А чего здесь голову ломать? Ну, умер один дурак, найдётся другой, и всё тут! — возразил столяр.
— А если не найдётся, что же нам тогда делать? Кто нас забавлять будет? — спросил кузнец Адам Киквидзе.
— Не горюй! Обязательно найдётся! — не сдавался упрямый Бека.
— Может, топором вырубят? — поддел его Лукия.
— Ничего! Деревня не оплошает! Выберет себе какого-нибудь другого разиню, наречёт дураком, и всё! Без пилы выпилит, без топора вырубит, без огня выпечет. Отрежьте мне правый ус, если этого не будет! — довёл свою мысль до конца столяр.
Гентор, и вправду, был какой-то придурковатый. Он не буянил, ничего плохого не делал, а лишь бродил одиноко по просёлку и глупо улыбался каждому встречному.
Случилось так, что в раннем детстве он переболел какой-то болезнью. Смерть его тогда пощадила, но, кажется, напрасно! Мальчик рос и день ото дня глупел: он мог выбежать на дорогу в чём мать родила, ничего не стеснялся. Да и со временем ума ему не прибавилось. Пока был маленький, дурость его не особенно бросалась в глаза, но потом, когда он подрос, над ним стали подсмеиваться, он поддался этому и окончательно поглупел. Когда умерла его мать, деревенские бездельники на второй же день заманили его на кладбище, там они хорошенько посмеялись над ним и под конец заставили его даже сплясать. Что тут поделаешь, к сожалению, иной ради своего удовольствия нередко способен и на низость… И вот теперь смерть этого дурачка взбудоражила нашу деревню Сакивару. Правда, никто не оросил слезами путь до кладбища, но, тем не менее, и совсем без слёз тоже не обошлось, даже поминки по покойнику справили, и несколько дней ещё говорили о нём, а потом стали искать себе другого дурака. Между прочим, далеко за этим ходить не пришлось. Дурачок нашёлся под боком, тут же, в деревне. На другом конце деревни стояла маленькая избушка с крохотным двориком, таким крохотным — не больше двух расстеленных на земле бурок. Во дворике рос один только старый орех. В избушке жили двое сирот — Пация и Алекса. Несчастные были так бедны, что, сгори их избушка, им не о чем было бы и горевать. Впрочем, если на то пошло, у них, слава богу, были руки и ноги, да и на здоровье своё они не жаловались. Сказать, чтоб они были чересчур умны — трудно, конечно, но и не совсем уж без этого. К тому времени Пация была уже девицей на выданье, а брат её Алекса достиг жениховского возраста. Только вот никто ему не навязывался в тёщи, впрочем, и за сестрой его не очень-то охотились. Оба они были порядочные бездельники, лодыри и попрошайки. Всё лето сидели они в тени орехового дерева, а зиму коротали у чужих очагов. И всю свою жизнь только и делали, что смотрели людям в рот: авось, кто-нибудь и подбросит кусочек.
Вот в деревне и решили: хватит их зря кормить, пора к делу приставить. А как же иначе: народ беспокоится, не оставлять же деревню без дурачка, вот пускай они и потешают людей.
Известное дело — сказано-сделано, если в деревне решили, тут уж ничего не стоит надеть на простака венец, а знатного сровнять с землёй, — чтоб наши с вами враги попали им в руки!
Август был в самой поре своего цветения. В праздник богородицы сакиварцы радовались любому развлечению.
Не успели и оглянуться, а Пация и Алекса тут как тут: идут себе по деревенской улице.
— Эй, люди! Расступись, Алекса и Пация идут! — крикнул я и приветствовал сироток по татарскому обычаю, то есть поднёс руку ко лбу и низко склонил голову.
— Го-го-го! Бэээ! — заорал Кечо.
— Алекса, у-у-у!
— Пация, бэээ!
— Алекса, бууу!
— Пация, мэээ!
Ребята высовывали язык и гримасничали.
Алекса закрыл лицо руками и присел под плетнём, наверное, решил, что в него запустят камнем. Но увидев, что опасного ничего нет, угодливо захихикал.
— Ну и шутники же вы! — хихикнула вслед за ним и Пация.
— О, солнцеликая! — крикнули ей.
— Привет доброму молодцу!
Алекса заворочался, как каракатица, не зная, что сказать. А Пация скалила зубы и поводила плечами.
— Ой, батюшки! Так они же совсем придурковатые! — всплеснула руками жена столяра.
— А ну-ка, спляши, Алекса! — хлопнул в ладоши столяр. — Чего глаза вылупил? Давай пляши, если хочешь поесть завтра у меня тыквы.
— Похлопаем, братцы! — поддержал я столяра. Мы стали в круг, а Алекса взглянул на сестру, как, мол, поступить.
Пация подтолкнула его — спляши, мол, чего уж там.
Голопятый Алекса замахал руками и задрыгал ногами. Лохмотья его развевались на ветру, а рваные брюки, подвязанные верёвкой, чуть не сползли вовсе. Это ещё больше развеселило народ.
— А ну-ка, давай, красотка, подсоби! — ткнул Кечо взлохмаченную Пацию и погнал её в середину круга.
— Так я ж не умею, не могу! — чуть не заплакала бедняжка.
— Умеешь, умеешь, — загалдели все.
Пация повертела руками в воздухе и запрыгала по полянке. Она так долго плясала, что запыхалась, и язык её вывалился изо рта, как у собаки.
В тот день брат и сестра сытно поели, это им так понравилось, что потом их не приходилось особенно упрашивать: достаточно было хлопнуть разок в ладоши, и они мигом пускались в пляс.
Люди гоготали от удовольствия и, насмеявшись досыта, щедро угощали голодных плясунов.
Жена столяра даже подарила Пации своё старенькое ситцевое платье. Алекса тоже приоделся: ему дали рваные каламани и какую-то затасканную рубаху. Словом, повезло человеку!
Как-то жена лавочника сунула Пации давно отзвеневший бубен — дайру.
— Зачем он мне? — удивилась та.
— Будешь играть, а Алекса танцевать.
И на самом деле, Пации бубен понравился: поиграв разок, она уже не выпускала его из рук. Бубен звенел вовсю, Алекса плясал, а под конец и Пация пускалась в пляс.
— Браво, Алекса, браво!
— Давай, Пация, жми!
— Не отставай, Алекса! Молодец! — поднимался невообразимый шум и гам.
— Эй, Алекса! Где ты был, когда бог мозги раздавал? — кричали ему.
Ленивый дармоед охотно разрешал посмеяться над собой, угодливо хихикал и гримасничал.