Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
Стол накрыли у самого очага, а в очаге, приплясывая, веселился огонь. Из зарытой в самую глубину его каменной сковородки-кеци Дарико вытащила румяного поджаристого цыплёнка, она подхватила его и положила в миску с остро пахнувшей чесночной подливой и поставила миску на стол. Тут же рядом с курочкой аппетитно розовели зажаренные потрошки.
— Угощайтесь, дорогие! — приговаривала хозяйка. — Это так для начала, червячка заморить, главное ещё впереди! Ты что это, баба, расселась, сложа руки, — обратилась она к Элпитэ. — Давай
Руки у неё двигались проворно, в них было столько огня, что казалось, будто весь жар братниной кузни к ней перешёл. Если бы даже очаг не горел — всё бы в этих руках сварилось да поджарилось!
— Кушайте, дорогие, на здоровье! — угощала она. — Теона, дочка, поухаживай за гостями, видишь, стесняются они!
Теона взяла в руки миску и сначала подала её мне. Вы ведь знаете, что гузку я люблю больше всего на свете… Жених потянулся за грудкой, и сваха положила себе в тарелку белого мяса.
Потом Кечо протянул миску Теоне. Та взяла ножку.
— И-и… выбрала бы уж что-нибудь получше, — нашёл повод завязать беседу Кечо.
— Что может быть лучше ноги, если хочешь убежать? — улыбнулась в ответ Теона.
— Ну коли так, то мне следует взять вот это, — он схватил крылышко, — полечу за тобою и обязательно настигну.
Сваха тихо заулыбалась.
Молодец! — подумал я, радуясь смелости друга.
Жених между тем покончил с крылышком и приналёг на гусиную ветчину.
После обеда сваха отозвала хозяйку в сторону и без обиняков рассказала ей о причине нашего прихода; боялась как бы опять какого недоразумения не вышло.
— Вот, дочка моя и парень ваш тут же. Ежели понравятся они друг другу, так что лучше этого! Пусть, как говорится, не оставит господь-бог вино невыпитым, чоху неодёванной, кувшин не сломанным и девку незасватанной, — сказала в ответ Дарико.
«Дай-то бог всем такую славную да бойкую тёщу, повезло же этому паршивцу», — невольно позавидовал я Кечошке.
Кечо между тем не спускал с Теоны глаз и никого, кроме неё, вокруг не видел. А она чувствовала на себе его неотступный взгляд, и ноги у неё заплетались от смущения, чуть было тарелку из рук не выронила, когда со стола убирала. В конце концов девушка рассердилась на парня.
— Да не смотри на меня так, ирод!
— На то и глаза, чтобы смотреть, — бросил он ей.
Обозлилась она и ушла в другую комнату.
— Молодец, Кечули, не узнаю я тебя сегодня, — сказал я другу, когда мы остались одни.
— Чувствую, брат, помутилось у меня в голове. Мне бы только от счастья не свихнуться, а уж на остальное-то жаловаться не приходится. Караманчик, дружочек ты мой, если эта девчонка моей не будет, не переживу я этого, руки на себя наложу, знаешь ведь, я человек слова, сделаю как сказал!
— А ты полегче, дуралей, сейчас тебе даже чурбан красавицей покажется, я уж знаю.
— Ты что это, Караманчик,
— Отец мой покойный говорил, идёшь на смотрины — не ешь там гусятины, будоражит она, проклятая, да разум мутит. Не зря они, парень, эту гусиную ветчину на стол поставили. Не нужно было её тебе есть, она-то с ума и свела. Она, определённо, она! Ну, хочешь на иконе поклянусь. Правду я тебе говорю, истину.
— Да отвяжись ты бога ради, гусь, видите ли, виноват. Ишь что придумал. Ещё до того как я ветчину эту попробовал, запала мне Теона в душу. А ты на гуся бедного всё сваливаешь, думаешь, если у него ума нет, так он и других с толку сбивает, что ли? Сказки всё это бабушкины!
Каюсь, нарочно я Кечошке про гусиное мясо рассказывал, неровен час, думаю, откажет невеста, так хоть будет чем успокоить.
Не знаю, ветчина ли была в том виновата, или что другое, а как стали мы с лестницы спускаться, берёт Кечо мой Теону осторожненько так под руку, дай, говорит, поддержу, чтобы не поскользнулась, не упала, а та как выдернет у него руку — и в сторону.
— Ты чего это, девочка, испугалась, не съем я тебя, разве я волк какой? Хотел тебе помочь. Что в этом плохого?
— Зря беспокоишься, не маленькая, семнадцать лет по этой лестнице каждый день хожу, ни разу ещё не падала.
— Что ж, словно одуванчик, моего прикосновения боишься?
— Интересно, ты опять такой?..
— Какой такой, сударыня?
— А вот такой, как сейчас. Помню, как ты давным-давно повалил меня на отмели да прямо с головой в ручей бултыхнул. Крику тогда было на всю деревню.
— Как же, как же, и я помню, а чего это ты меня всё дразнила: «Кечошка, дурень, — закрой рот».
— Не хотел меня на качели сажать, не помнишь разве?
— Беспокоился я за тебя, чтобы, упаси бог, не слетела да не ушиблась.
— Чтоб тебе быть таким красавцем, какую ты правду говоришь. А тогда у тебя такого ума не было.
— Ладно, ладно, пусть так.
— А помнишь, как оторвал ты кукле моей голову? Плакала я тогда навзрыд.
— И зачем только понадобилась тебе кукла эта дурацкая, ведь люльки у тебя всё равно не было.
— А помнишь, в лесу ты меня однажды одну бросил, ягоды заставил собирать, а сам удрал, помнишь?
— Нет, такого что-то не помню.
— Врёшь! Неужели забыл, а?
— Сейчас, когда ты рядом, я ни о чём другом помнить не могу.
Благословенно гусиное мясо! Как подменили парня! — подумал я с восхищением и перекрестился.
— Ой, мамочки! С ума этот человек меня сведёт! — притворно рассердилась Теона. — И что он себе позволяет при всём честном народе!
— А что я такого сказал? Вот при всём честном народе я у тебя и спрашиваю, — пойдёшь за меня или нет, не то отрежу я тебе косу, да вот на том тутовом дереве повешусь.
— Ой, люди добрые, что он говорит! Разве мне пора замуж!
— Отвечай, пойдёшь или нет?