Весёлые и грустные истории из жизни Карамана Кантеладзе
Шрифт:
— Хозяйка я здесь, негоже мне на гостя сердиться, а ты тем пользуешься да всякие глупости говоришь. Ну чего он ко мне пристал, тётушка Элпитэ! Хоть ты ему что-нибудь скажи.
— И правда, чего это ты привязался, не видишь разве, девка она смирная, ровно агнец божий, не понятно разве, что согласна за тебя идти, — рассердилась на него сваха.
— А когда приезжать за вами, сударыня, прикажете? — не отставал распалённый гусятиной женишок.
— Это — когда пожелаешь! — притворилась рассерженной девушка. — Не приезжай только в понедельник,
Ну, словом, чего долго тянуть, как стало мачари вином, покрыли крышу в доме Лукии новой дранью, и свадебный пир заходил горою. А тамадой, конечно, уж на этот раз был Адам Киквидзе. От речей его и тостов многие гости так захмелели, что попадали со скамей ничком, словно кузнец молотом по голове их дубасил.
Медовый месяц у Кечошки продлился более девяти недель. Счастлив был молодой муж несказанно. Целый день он вертелся около жены, всё в глаза ей заглядывал, во двор даже не пускал, чтобы ветер холодный, упаси бог, не коснулся его сокровища, леденцами кормил да ласкал. Всё думал, бедненький, чем бы ещё ей угодить, чем порадовать.
— Клянусь душой матери, не узнаю я тебя, Кечули, — говорил я ему. — Совсем ты переменился. Ни о чём ты, кроме Теоны, не помнишь. Неужто так жена сладка, а? Очнись, парень, нехорошо, когда мужчина под каблуком у бабы, из рук вон тогда его дело!
— Да погоди ты, болтун проклятый, дай срок, привыкнет она ко мне, покажу я тогда, кто есть такой Кечо Чаладзе.
Кечули, между прочим, оказался хозяином своего слова.
Как понял он, что накрепко привязалась к нему Теона, так и тон у него даже изменился и, чтобы, упаси бог, не возгордилась она и не возомнила себя необыкновенной красавицей, стал он ей разные выговоры делать да слова обидные говорить.
— Теона, жена моя, — обращался он к ней, — я тебя люблю, но… Но вот что мне не понравилось. Чего это ты вчера со мной на мельницу не пошла, знаешь ведь, что само собою с неба, кроме снега, ничего не падает, а у нас ведь семья теперь. Ежели руками не двигать, так того гляди и огонь потухнет в очаге и кеци остынут…
Прошло ещё два дня.
— А ты, милая, на мать свою не похожа, она как огонь, а тебя почто бог обидел? До сих пор мчади не испекла, не стыдно тебе!
Жена в ответ:
— Не делай мне замечаний понапрасну. Пеку я тебе мчади по-нашему, толстенькое.
— Да забудь ты про своё Лихети, живёшь-то теперь в Сакиваре, здесь и огонь другой, и кеци. И чего оно у тебя такое толстенное, словно мельничный жёрнов, не пропечётся ведь. Не стану его есть, в рот эту гадость не возьму, индюк я что ли, чтобы тесто сырое глотать… Потоньше сделай, так и испечётся быстрее, и я буду благодарен, и ты довольна.
Прошло ещё несколько дней.
— Что это ты, сударыня, сказать изволила? Пропади, мол, пропадом день, когда я за тебя замуж пошла? Да разве я тебя неволил? Подол что ли просьбами пообрывал?!
И разве снесёт женщина мужской упрёк?
Теона
— Ежели ты забыл, так вот, добрый человек, у меня свидетель есть, напомнит тебе!
— Чего мне напоминать, слава богу, в здравом я ещё уме да в памяти. Тогда я не понимал, теперь вижу, окрутили вы меня, вот что.
— Ой-ой! Господь с тобою! Это мы-то тебя обманули или… Не ты ли нам с гору всякого наобещал, а теперь…
— Ладно, помолчи лучше, а то ведь я такое тебе скажу…
— Говори, говори, посмотрим, что ты ещё наплетёшь!
— Матушка твоя меня нарочно гусятиной обкормила, приворожила да обманным путём на тебе и женила, а то не видать бы тебе меня, как своих ушей. Какой я по тебе вздыхатель? Вот, почтенный человек у меня в свидетелях. Скажи-ка, Караман, ел я у них за столом гусиную ветчину, или не ел?
— Да как же! Целого гуся слопал, ни крылышка мне не досталось.
— Правильно! Люблю честных людей!
— Только до того, пока ты поднёс этого гуся ко рту, Теона уже тебе в душу влезла… Правду я говорю, истину…
— Эх, Караман, Караман. И это называется друг! Иногда ты просто невыносимым делаешься!
— Посмотрите-ка на него! Минуту назад ты назвал его почтеннейшим человеком, а теперь он невыносимым стал! — снова накинулась на него Теона. — Не сваливай ты на других своей вины, не то, клянусь душой своей бабушки, не стану я такого терпеть, беззащитная я, что ли, или бездомная какая? Повернусь да уйду, ищи тогда, свищи!
— Ха-ха-ха! Не спеши, ради бога. То, что отец твой в приданое за тобой семь подвод, запряжённых волами, десять арб, украшенных коврами, да девять верблюдов, гружённых златом-серебром прислал, забирай-ка обратно и отправляйся, а ежели кто тебя в воротах остановит, пусть его…
— Довольно! Люди и вправду подумают, что ссоримся мы…
— Пойдёшь со мной на мельницу?
— Конечно, мне не впервой — я, как мышка, на мельнице выросла… Мешок этот пополам разделим, что ли, большой уж очень?
Прошло три месяца. Теперь Теона сама уговаривает мужа: возьми меня с собой на мельницу.
Муж не берёт её больше и за водой не посылает, не разрешает поднимать ничего тяжёлого, а через некоторое время отправляет к родителям и каждый день ждёт вестника радости.
Промчалась осень, заскрипели двери марани, загремели в нём кувшины.
— Э-гей-гей! — кричит Кечо прямо в пустой кувшин.
— Э-гей-гей! — отвечает ему кувшин.
Усаживается на треногий стул старый Лукия прямо перед врытым в землю пустым квеври и ну его бить по надутому животу, моет его, а квеври стонет, хрипит, издаёт разные звуки.
Нынешнему урожаю Лукия рад особенно. «Дедом я скоро буду», — поёт он прямо в кувшин, а кувшин вторит ему. Человек на земле радуется, а кувшин под землёй.
Разделся как-то раз Кечо, вымыл тёплой водой ноги и стал в длинную липовую давильню, отогнал насевших на виноград пчёл, и вскоре лодыжки у него покраснели, словно лапы у голубя.