Весёлый Роман
Шрифт:
У меня был только один шанс. Перейти меру допустимого риска. Борисов лучше, чем кто бы то ни было, знал эту меру. Он никогда не переступал ее. Он помнил слишком много случаев переломов позвоночника у гонщиков.
А я решился. Даже не сознанием. Мышцами. Мотоциклом. Трасса словно сама меня подталкивала.
Мы на полкруга оторвались от остальных. А к середине заезда на круг.
Виля сошел на обочину и начал возиться с мотоциклом.
— Цепь! — крикнул он мне.
Я так и знал. Николай где-то вычитал, что московские профессора Гаркунов и Кригельный сделали
Виля с его склонностью к экспериментам решил добавить в масло бронзовый порошок. Тот самый, который идет в краску. В статье не указывалось, сколько надо порошка. Виля написал письмо в Москву этим профессорам, но ответа не получил. Тогда он запузырил в масло просто целую горсть бронзы. Уверен, что поэтому у него и полетела цепь.
Хотя в конце заезда мы с Борисовым обошли всех остальных на целый круг, я его так и не догнал, и Борисову первому махнул своим клетчатым флагом судья на финише — пожилой толстый дяденька с двумя подбородками.
Я заглушил мотор, и сейчас же меня окружили фоторепортеры. Они поздравляли меня и фотографировали мою ошалевшую, забрызганную грязью физиономию. Борисов их раздвинул, подошел ко мне и перед нацеленными на нас фотообъективами пожал мне руку.
— Молодец, — сказал он. — Поздравляю. С первым призом.
— Брось, — сказал я.
— Я вне конкурса, — недовольно пояснил Борисов. — Перед самым стартом судьи решили, что результат будет засчитываться только отечественным машинам.
Мне вручили первый приз. Оркестр играл туш. Мне дали точную бронзовую копию памятника Кирову, который стоит в центре Кировограда с рукой, указывающей на землю.
— Ты совсем спишь, — сказала Вера. — Приляг на полчасика.
— Не хочу.
— Приляг, приляг. Закрой глаза.
Я закрыл глаза, и она тихо, чуть хрипловато запела со странной вопросительной интонацией колыбельную песню. Она, должно быть, сама ее и сложила. А может быть, в детстве слышала?
Все кошки спят, И собаки спят, И медведи спят, Все на свете спят. Только Рома не спит, На тахте он лежит…Кошки и собаки, может, и спали, а мне спать не хотелось, и мысли с горьким и кислым привкусом подгнившего яблока медленно и трудно ворочались в мозгу.
Виктор, Вера, я. Это невозможно решить. Это так же не поддавалось решению, как трисекция угла, квадратура круга и удвоение куба.
Но так дальше не могло продолжаться. Нужно было это сказать. Мне ее было жалко немыслимо. А, кроме того, она чувствовала, если я что-нибудь замышлял. Я даже ничего не говорил, а она чувствовала. И сразу становилась такой ласковой, такой
— Куда-то исчезла эта мысль, это чувство, что жить — хорошо, — сказала Вера.
Я открыл глаза.
— Вот кино. Мне не нужно кинокрасавцев и кинокрасавиц и сплошного их благополучия. Но я не могу смотреть на то, как им нудно живется. И дело даже не в том, что в этом много неправды, хотя в действительности людям живется лучше, чем это изображают в кинофильмах и некоторых повестях. Я просто не понимаю, почему в них такая скука, такое неудовлетворение работой, людьми, реками, фруктами, что хочется повеситься. Даже солнце для них всего лишь незаметная звезда в ничем не примечательной Галактике, относящейся к небольшой и не слишком интересной части вселенной. Почему им все так не нравится?
— Кому?
— Тем, кто ставит эти фильмы. И пишет повести. И тем, кто в них изображен.
Я сел на тахте рядом с Верой.
— Что это у тебя голос, как у волка, который уже побывал у кузнеца.
— Какой? — удивилась Вера.
— Тоненький. Из сказки про семерых козлят.
— Хочу тебя съесть.
— Когда люди знают, как все должно быть, — сказал я, — имеют, так сказать, идеал, они становятся нетерпеливыми. Им немило все, что не отвечает этому их представлению. Они хотят сейчас же, немедленно, как говорит мама, «вынь да положь», получить этот свой идеал в его полном виде. Отсюда и получаются эти нудные кинокартины.
— Ой, Ромка! — с недоумением посмотрела на меня Вера. — Иногда ты говоришь такие вещи… Мне кажется, иногда ты и сам не понимаешь, как верно то, что ты говоришь…
— Где уж мне… Дай-ка палец.
Я взял ее указательным палец и нащупал им грубый шрам на левом плече — результат завала на старте кросса, когда мотоциклы и гонщики сбились в кучу.
— Что это?
— Обрыв. Проводов. Но при резком движении они замыкаются. И тогда из меня выскакивают. Искры.
— Ой, Ромка! — сказала Вера и заплакала. — Если бы ты знал, как мне с тобой… Как мне нужно быть с тобой. Я все понимаю. Но я тебя не отдам. Я не могу тебя отдать.
— Ни за что не отдавай, — поддержал я ее. — В детском садике я буду плакать. Я не люблю манной каши и мыть руки перед едой…
— Ой, Ромка, — сказала Вера.
Федя как-то говорил, что слезы важный фактор в жизни человека, что в слезах есть какое-то вещество, которое убивает микробов и дезинфицирует глаза. Поэтому, по словам Феди, в результате естественного отбора выживали те дети, которые больше плакали.
Я все это изложил Вере, но сказал, что предпочел бы, чтоб она боролась за свой естественный отбор не плача, а смеясь до слез.
— Я знаю, — ответила Вера. — Потому и люблю.
Вот и поговорили.
Вера пошла в другую комнату напудрить нос. В дверь коротко два раза позвонили, как звонят в нашу квартиру, когда приходят свои.
— Виля, — сказал я Вере.
Он обещал за нами зайти. Виктор был в командировке. А мы собирались в кино.
— Слушайте, — предложил Виля. — Говорят, это сплошная скучища. Смотаем лучше в Кирилловку.