Весенняя коллекция детектива
Шрифт:
Люсинда – она была «боевой девчонкой», ее так в Ростове все называли! – вернулась, осторожно подошла к двери, за которой горел мирный свет, и сказала:
– Эй, хозяйка, у вас дверь отперта, как бы вещи не поуносили!
Никто не ответил, и Люсинда вошла в прихожую. Сейчас залает парамоновская собака Тамерлан, скандальная такая собака, даром что слепая и глухая, а чуяла хорошо.
Никто не залаял.
– Хозяйка! Или вы чего? Спите, что ли?!
Люсинда оглянулась на площадку и вошла.
Войдя в комнату, она остановилась
На крюке от люстры, так, что люстра скособочилась в сторону, висел труп Парамоновой в халате. Одна тапочка болталась на вытянувшейся в судороге ноге, а вторая валялась под трупом. Рядом с тапочкой на боку лежал мертвый Тамерлан.
Олимпиада открыла глаза. Вокруг было черно, совсем ничего не видно, и она решила, что спит и думает, что проснулась. Иногда такие сны ей снились – когда она просыпалась в полной уверенности, что все происходит на самом деле.
Она опять закрыла глаза и решила, что будет спать дальше, пока не проснется окончательно.
– Липа!
– Я сплю, – сказала она.
– Липа!
Она же сказала, что спит! Зачем к ней приставать, когда она спит!
Она поднялась на локтях. Локтям было жестко и неудобно. Олимпиада открыла глаза, поняла, что так и не открыла, – чернота была совершенно одинаковой, что с открытыми, что с закрытыми глазами, – и промычала:
– М-м-м?..
– Липа, приди в себя.
– Я в себе, – пробормотала она, поняв, что очень хочет пить. Так хочет, что во рту все слиплось и сухое небо шелестит о сухой язык. Она сглотнула воображаемую слюну, по горлу прошла судорога, и вдруг сильно затошнило.
– Липа, я здесь. Ничего не бойся.
Голос был очень знакомый и незнакомый одновременно. Только вот она никак не могла вспомнить, кому он принадлежит. Она прилежно вспоминала некоторое время. Так прилежно, что даже тошнота отступила. Откуда-то появился и очень быстро пропал Олежка. Потом еще кто-то, кажется, именовавшийся старшим лейтенантом Крюковым, но он вообще прошел стороной, и наконец явился здоровенный мужик в куртке «кантри кэжьюал» с огромными ручищами. Ручищи взяли ее за бока и подняли из лужи так, как будто она совсем ничего не весила.
Вот бы сейчас обратно в ту лужу – лежать себе и пить из нее, долго, со вкусом, чтобы ледяная вода длинно стекала по горлу, стекала, стекала…
– Я хочу пить, – пробормотала Олимпиада, – сейчас умру.
– Закрой глаза.
Она хотела сказать, что они у нее и так закрыты, но все-таки сделала какое-то движение – может, и вправду закрыла.
Темноту, как лезвием опасной бритвы, рассек длинный и узкий луч, такой яркий, что слезы брызнули из глаз, и в горле сразу стало не так мучительно сухо, зато солоно.
Большой человек, сопевший, как медведь, ходил у нее за спиной, что-то двигалось и гремело, и вскоре под носом у нее оказался пластмассовый электрический чайник.
Олимпиада Владимировна обеими
Она оторвалась от чайника, тяжело дыша.
– Что случилось?
– Тебя ударили по голове. Я… не успел это предотвратить.
– Кто? Кто ударил меня по голове?!
– Я не заметил. Он кинул чем-то в лампочку и ударил тебя. Он или она.
– Она?!
– Я же сказал, что не заметил. – В голосе Добровольского было раздражение, а лица его она не видела, потому что фонарь он выключил. – Это мог быть кто угодно, он или она. Вставай. Ты можешь встать?
– Он нас здесь запер?! – дрожащим голосом спросила Олимпиада, решительно не признавая того, что могла быть «она». – В этом… бункере?!
Тут она все вспомнила, и ей стало страшно. Так страшно, как никогда в жизни.
Ей не было так страшно, даже когда она, словно в замедленной съемке, смотрела, как переворачивается в воздухе тело и падает, падает, и понятно, что в следующую секунду грянет взрыв, и неизвестно, останется ли что-нибудь после этого взрыва!
– Мы должны выбраться отсюда как можно скорее.
– А дверь? – дрожащим голосом спросила Олимпиада Владимировна. – Дверь… закрыта?
– Yes, – ответил Добровольский. – Она закрыта, она металлическая, с этой стороны на ней нет никаких отверстий. Про дверь можно забыть. Нужно искать другой путь.
– Какой путь?!
Он не ответил, только рука, державшая ее спину, убралась. Олимпиада покачнулась.
– Возьми.
– Что взять?
В ладонь ей сунулось что-то металлическое, сильно нагретое.
– Нащупай кнопку и нажми.
Твердое и металлическое оказалось фонарем, и лезвие света опять ударило по глазам так, что они заслезились. Олимпиада сморгнула слезы, и очертание яркого круга на потолке стало четким.
– Нажми сильнее, Липа.
Она послушно нажала сильнее, и свет из острого стал рассеянным и мягким. После полной черноты казалось, что очень светло, как в театральном фойе, когда в антракте вдруг зажигаются все лампы.
– Нам нужно выбраться отсюда как можно скорее. Никто не придет нам на помощь, я даже телефон с собой не взял! Давай, Липа. Помогай мне!
Сжимая в руке фонарь, она поднялась. Голова была будто чужая, она потрогала ее свободной рукой, проверяя. На ощупь понять ничего было нельзя.
– Он решил нас здесь… замуровать? Чтобы мы умерли от голода и жажды, да?
– Нет.
Она помолчала. Добровольский чем-то шуровал у дальней стены.
– Что значит – нет?
– Здесь трудно умереть от голода и жажды. Вон водопроводная труба, и еще холодильник у двери.