Весной, в субботу
Шрифт:
– У меня, может, тоже планы были.
– Она опять заговорила с лёгким, едва приметным пренебрежением, как будто пришпорила себя.
– Ты статьи писал, а я раньше пела и плясала. До восемнадцати лет надеялась артисткой стать.
– И зря отступилась. Зря, зря! Наша главная обязанность - развить, использовать всё, чем матушка-природа наградила, - с упорством и ожесточением забормотал он, принявшись расхаживать по тесной кухоньке.
– Я до сих пор при этой мысли! Другое дело, что обманулся, не по тем меркам себя мерил. Ну а
– Потому что детство кончилось - свои дети появились. Ты-то их на меня бросил, а мне что оставалось делать? Куда прикажешь сплавить? В детдом, в интернат?
– Да, да. Ты права... Но вообще-то, если смотреть в корень, твои вопросы... понимаю, чисто риторические... не исключают утвердительного ответа. Почему б не препоручать детей с раннего возраста, с рождения даже, государству? Я думаю, хуже не стало бы. Ни им, ни нам. Мы же как их воспитываем? Мы калечим их! И общество ещё возьмёт на себя инициативу. Семья и должна распадаться! Мы, правда, всеми силами пытаемся скрепить её, оживить. И зря! Мучаемся, страдаем, не подозревая, что, отвергая её, решаем проблему, приходим к норме будущего. Ведь каков плод, так сказать, нашей педагогической деятельности...
– Ты что мелешь!
– прикрикнула Шумилова.
– Да-да, - как заведённый, не сдаваясь, бормотал он.
– Не будем себя обманывать. Посмотрим правде в глаза. Венедикт вырос законченным себялюбцем. Но и Дмитрия взять: другой человек - да, противоположность - да, но чрезмерно. Не может постоять за себя. Почему со всеми соглашается? Почему отсутствует собственное мнение?
– Стой! Не мельтеши перед глазами и угомонись маленько. Хаять детей не позволю. Вот вырасти своих, переболей их болезнями - и тогда крой почём зря! А то на готовенькое-то мы мастера!
Шумилов словно с разбегу наткнулся на каменную стену. И сесть уже не решался, и ходить запретили. Так и стоял у приоткрытого окна истуканом.
– Ты ведь когда к нам стал похаживать? Когда у разбитого корыта оказался. Угадала?
Он подавленно молчал.
– Хорохоришься, пыжишься, а всё без толку! Живёшь-то сейчас где?
– Пока в общежитии, - глухо обронил Шумилов.
– С семнадцатилетними пацанами? А что от этой-то, от журналистки, ушёл? Помнится, про любовь, про общие интересы толковал. Куда любовь-то исчезла?
– Да какая там любовь!
– он махнул рукой.
– Не скажи - существует. Что у тебя было десять лет назад, творится со мной сейчас. Влюбился в меня один человек, очень хороший: вежливый, внимательный, инженером у нас работает. А умница! Ты как на это смотришь?
– Зачем спрашиваешь? Ты свободна.
– Да я-то свободная. А вот он женатый, и дочь у него есть. Правда, ради меня и жену готов бросить и девчонку. Стоит мне только одно слово сказать, пальцем поманить, - врала безбожно и остановиться не могла. Таким-то макаром хоронила последнюю, нежданно мелькнувшую надежду.
Он молчал, по-прежнему стоял у окна, слушал и тускнел. Шумилова глянула на него и перестала сочинять. Глубоко вздохнула.
– Жалок ты мне, Серафим. Работаешь-то сейчас где?
– На мясокомбинат вернулся. Только мастером не взяли, слесарем пока.
– Ладно, так и быть: можешь переезжать. Всё одно почти каждый день у нас сшиваешься. Может, ты и прав насчёт будущего, но пока семью ещё не отменяли.
– Аня! Аня!
– Губы у него запрыгали, голос сорвался, но в глазах мелькнуло сомнение.
– Шутишь, что ли? Испытываешь на верность убеждениям?
– Господи, да какие у тебя убеждения! Не в твоём возрасте по общежитиям таскаться. Спать будешь в зале, на диване.
– Да я... да я... ниже травы! Детям себя посвящу, круглосуточно с ними...
Шумилова досадливо махнула рукой, и он осёкся.
– Так мне действительно... можно переезжать?
– спросил через минуту, внимательно вглядываясь в неё.
Она подтвердила кивком, но, не желая выставлять себя диктатором, добавила:
– Вообще-то ещё с детьми переговори. Как скажут, так и сделаешь.
– Дмитрий рад будет!
– вскричал Шумилов.
– Да и Венедикт... рукопожатием обменялись! Бегу!
– пятясь к выходу, восклицал, опасливо поглядывая на неё: не шутит ли, не передумала ли?
Анна без аппетита перекусила. А обед, или уже теперь ужин, не успела приготовить. Как и утром, некстати, проверещал звонок. "Да господи! Кого ещё несёт? Отдохнуть не дадут". Однако пошла открывать. Антонина Фёдоровна, собственной персоной.
– Вот пришла по вашу милость, Анна Егоровна.
– Что такое?
– Прошу состоять в нашей команде. Я с вами беседовала, и вы отнеслись с пониманием к нашим потугам. А тут как на грех один член нашего комитета загрипповал, другая в отъезде. Осталась я да Владимир Федотыч Бойченко, что, конечно, недостаточно, ибо не очень представительно. Выручайте уж!
– Да куда мне, - Шумилова замотала головой.
– Я и сказать-то ничего не смогу. Буду как ворона.
– И не надо ничего говорить! Без вас, что надо, скажем.
– Да и некогда. Сами знаете, до обеда работала.
– А мы вас надолго не оторвём. На час, не более. К трём персонажам зайдём.
Прилипла, как смола. Никак не отвяжешься.
– Если на часик... Как там на дворе, тепло?
– Вполне тепло. На солнце снег тает.
– Антонина погладила бежевое пальто.
– Я, как видите, уже сменила зимнее на демисезонное. Следуйте моему примеру.
– С удовольствием!
– легкомысленно откликнулась Шумилова и почти сразу же спохватилась, вспомнила, что демисезонного у неё нет, а есть куртка, но не в куртке же спортивного типа ей на люди появляться.
– Хотя ладно... в зимнем схожу! А то меня что-то знобит слегка.