Ветер с Итиля
Шрифт:
Белбородко бросило в пот. Не доверься он интуиции, лежал бы сейчас на дне с колом, торчащим из груди… И никто, ни одна живая душа не вспомнила бы о нем…
«Успокойся, – приказал он себе, – дыши!»
Он представил, что стоит по колено в воде. Быстрый поток обжигал холодом, вихрился у ног. Могучая и неведомая сила гнала его, заставляла пениться на порогах, падать со скал. Он как бы раздвоил сознание, позволив одну его часть увлечь потоком. Вторая же цепко следила за тем, что происходит.
Вот он несется меж скал, вихрится вместе с водоворотами. Граница между «я» и «не я» исчезла. Он больше не был человеком, лишь небом, водой, рыбами, скользящими в глубине.
Степан подсогнул ноги в коленях и сделал зачерпывающее движение, поднял сложенные чашечкой ладони на уровень пояса. Энергия наполнила нижнюю часть живота. Он пропустил ее выше, на уровень солнечного сплетения, потом – через сердце, горло и, наконец, выпустил из макушки снопом света. Ослепительная вспышка разметала все человеческие чувства. На мгновение словно раскрылась шторка фотообъектива. Всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы безошибочно выбрать путь.
Как во сне, Степан сделал несколько шагов и, обессиленный, упал в овраг, натянул кеды, собрал разбредающиеся мысли.
Что дальше? Пройти чуть вперед, отыскать затаенное местечко и схорониться, и гори все синим пламенем? Мысль неплоха, только вот затаиться посреди лесной прогалины сложновато, хоть и в овраге.
Хазары и вправду были рядом – что-то мерещилось Степану: то ли голоса за буераками, то ли ругань ветра, повстречавшего чужаков. Чутье подсказывало: они там, за кустарниками, за папоротниками, за черт знает чем.
«Будь я черепахой, а вокруг пустыня Сахара – зарылся бы в песок, спрятав голову в панцирь. – Белбородко бежал по оврагу, согнувшись в три погибели. – Или это жуки-скарабеи в песок зарываются? И страусы. А черепахи? Они в море ползут по морскому бережку. Черепахи – твари умные, долгоживущие, хоть голова у них и с кулачок. А ведь действительно хрустят ветки!»
Он на мгновение высунулся. Меж деревьев виднелись чешуйчатые фигуры. Хазары!
Степан нырнул в «траншею» и припустил бегом. «Да плевать на все! – мысленно вопил он. – Пле-вать, и катитесь вы к тому-то сему-то. Жить хочу! Отсижусь где-нибудь, а там – будь что будет».
Да, это было неблагородно, даже гадко. Ну и что, что с того? Степаном овладел темный животный страх. Гнал его, словно косулю от стаи волков. И сердечко трепыхалось, и в пот бросало… Выражаясь психологическими терминами – двигательная буря. Еще есть мнимая смерть, когда живая тварь замирает в ожидании расправы, но буря всяко лучше. Хоть это утешает.
Самое гнусное то, что Степан прекрасно понимал, что с ним происходит. Понимал, что паника никуда, кроме могилы, не ведет, понимал, что стыдно, что мужики так себя не ведут, по крайней мере те, что с пачек «Мальборо», но ничего поделать не мог. Страх гнал его.
Он мог бы вновь «подышать», но еще неизвестно, чем бы это закончилось. Предыдущее «камлание» доконало его, сил почти не осталось…
Впереди овраг врезался в заросли кустарника. Ветви переплелись так, что казалось, будто над ним вырос зеленый холм. Вот она – надежда! Нырнуть в этот холм и затаиться. Сидеть, пока снег не пойдет, кореньями и червями питаться…
Он уже хотел кинуться в буйные заросли, как вдруг заметил, что вход преграждает бечева. Хватило разумения остановиться, оглядеться. Бечева шла чуть наискось, теряясь во мраке. Белбородко осторожно, стараясь не касаться, пошел вдоль. Так и есть, в листве застыл самострел, хищный наконечник смотрел прямо в грудь. Алатор поставил самострел в том единственном месте, которое могло представлять интерес для разбойников.
Степан придержал спусковой крючок и стянул с него петлю. Снял оружие с рогатин, державших его над землей.
Впереди было темно. Белбородко пошел на ощупь. Кажется, ничего неожиданного. Он привалился спиной к земляной стене оврага и замер, прижимая к себе взведенный самострел.
«А может, покончить со всем разом – лечь горлом на стрелу и спустить курок? Все равно я уже мертв. По всем канонам, со всех точек зрения. По крайней мере, для своего мира. – Степан уже мог различить хруст веток, короткие фразы на непонятном языке. Похоже, „охотники“ не слишком таились. Шли спокойно, уверенно, осознавая силу, как эсэсовцы времен советских кинофильмов.
Он представил наглые сытые морды, рукава, закатанные по локоть, шмайссеры, подрагивающие в такт шагам, уверенного унтер-офицера с презрительно искривленными губами – собрал все, что вспомнил. Помогло, умирать расхотелось. «Одного утащу с собой, – сказал Степан себе, примеряясь к самострелу, – за Родину, за… – тут он запнулся, – за расширение граней восприятия».
Первым желанием было выскочить и всадить стрелу во вражину, а потом броситься на ножи, или что у них там? Мечи? Сабли? Точно, сабли.
Помнится, была одна история: пришли к полянам хазары и дань потребовали, а те мечами откупились, дескать, ваша сабля одноострая, а наши мечи обоюдоострые, вот и думайте… Хазары подумали и решили, что плохая это дань, неправильная, пригорюнились… Дескать, порешат нас дикари эти… И порешили же, когда Волга половину хазарского каганата затопила. Прошел Ярослав огнем и мечом… В котором, бишь, веке?
Да бес с ним, с веком! Темно и муторно умирать бесславно! «Уж лучше я их заманю поглубже, – решил Степан, – вдруг Алатор объявится? Овражка-то аккурат по папоротникам плетется… А подохнуть успею, ей-ей успею, с этим торопиться не стоит».
Стараясь не высовываться, он бросился вперед. Пробежав изрядно, отдышался, набрал в легкие побольше воздуха и заорал: «Э-ге-гей, сюда, я здесь!» Вновь побежал.
Некоторое время было тихо. У Степана даже мелькнула мысль, не отнес ли ветер его вопль? Но вдруг откуда-то слева раздался крик, так может кричать лишь смертельно раненный.
Одним гадом меньше! На душе у Белбородко вдруг стало легко и весело, будто надел чистую рубаху после бани.
Глава 15,
в которой хазары идут по следу Степана, полагая, что преследуют славянского воина, и в которой читатель узнает, чей именно предсмертный крик так обрадовал Степана в овражке