Ветер в твои паруса

Васильев Юрий Вячеславович

Глупая, глупая… Ты ведь земной человек с горячей кровью, ты читаешь умные книги, ты ведь знаешь, что любить надо реальность, данную нам в ощущении.

Реальностью был Алексей. Его и надо любить.

А еще у нее был Венька. Он быстро вырос и быстро улетел. Он так и не смог взять ее с собой.

В детстве он иногда подтрунивал над ней, говорил, что у нее слишком красивые глаза, а это банально — иметь сестру с красивыми глазами, тем более что в них нет ничего, кроме ожидания манны небесной.

— Вся жизнь — ожидание счастья, — важно отвечала Нина.

— Ты хочешь сказать — борьба за счастье, — поправлял Веня. — Или не так?

Нина читала стихи:

Простор

огромных входов для вас. Ждите у бронзы, у плоских панелей, Ждите, — и скрипнут дверные петли.

— Скрипнут? — переспрашивал Веня. — В смысле — врата судьбы откроются? Ну что ж, может, и так. Только ведь там есть и такие строки:

Простор огромных морей для вас. Встав на гранитный гарпун утеса, Ждите в соленых брызгах и пене.

Вот так надо ждать, голубая моя душа, в брызгах и пене. И надо уметь видеть. И слышать. Человек, который в ракушке видит только перламутровую пуговицу, — трудный человек. А тот, кто слышит в ней только шум морской волны, тот, по-моему, еще трудней… Надо быть сложным, а жить просто. Любить трудности, а жить легко.

Жить легко… Эх ты, Венька, рыцарь мечты! Жить легко — это по-твоему значило жить так, чтобы некогда было остановиться и отдышаться. А жить просто в твоем понимании означало делать то, что ты обязан делать в жизни: ты обязан был летать, и ты летал. Ты обязан быть честным и мужественным, и ты был таким.

Ты смеялся надо мной, а сам постоянно был в ожидании, говорил, что лучший день тот, что еще не прожит, а лучшие дороги те, что еще предстоит пройти. И разве не ты поселил во мне веру, что человек просто не имеет права жить тускло и скучно, ото дня ко дню. «Да, конечно, жизнь — это форма существования белковых тел, — соглашался ты, — но ведь и амеба — тоже жизнь…»

Абы какой жизни ты не хотел. Помнишь?.. Нет, это лучше не вспоминать, хотя до конца дней будет слышаться ей та звонкая тишина, что наступила вдруг на летном поле Тушинского аэродрома, когда у самой земли погас парашют Вени; будет слышаться его шепот: «Не беда, сестренка, перезимуем, ты лучше посмотри, чтобы мать не перепугали», и ее собственный крик, от которого она захлебнулась и оглохла; будут видеться ей глаза хирурга, обещавшего, что до утра Веня не умрет, а может быть, протянет еще сутки или двое.

После того как Веня прошел комиссию и его вернули в училище, после того, как врачи решили, что произошло чудо, он сказал ей однажды — это было в Крыму, в крошечном ресторане на горе — он сказал ей тогда, что пусть кто угодно считает его выздоровление подарком судьбы, он-то знает, что это чудо сотворила она. Своей верой в него.

— Мы оба должны прожить очень хорошую жизнь, — сказал он ей. — Понимаешь? Хорошую. Должны быть счастливы. Это обязательно. Но это трудно… Видишь… — Он поднял голову и в упор посмотрел на солнце. Зрачки его стали совсем маленькими.

Она испугалась.

— Перестань! Нельзя же так… Ты испортишь глаза.

— Нет, не испорчу. Я давно приучаю себя смотреть на солнце. Это нужно летчику. И это нужно каждому человеку. Так же, как умение идти против ветра, плыть против течения.

И еще он сказал тогда:

— Я хочу, чтобы человек, которого ты полюбишь, мог бы стать моим другом. Иначе мне будет обидно.

Ну это просто так, конечно. В шутку…

После смерти Вени она жила словно в вакууме. Слишком многое и в прошлом и в будущем было связано у нее с братом. И то, что он летает над океаном, пишет ей смешные, веселые письма, зовет на птичьи

базары Зеленой косы и на мыс Кюэль, где висит их колокол; и то, что он ищет живого ихтиозавра и не боится смотреть на солнце, и даже то, что он любит Надю, — все это было для нее как бы гарантией, что она ничего не придумала, все действительно сбудется так же, как сбылось у Веньки, и очень скоро, может быть, завтра…

Может быть, завтра придет к ней ее любовь.

Венька был тем золотым запасом, который обеспечивал ее веру. Теперь ничего этого нет. Наступило отрезвление. Детские сказки, девичий бред — ну сколько же можно, действительно, слышать в морской ракушке, в куске известняка шум лазурного моря?

Все живут. И она тоже проживет не хуже других.

Электричка вздрагивала на стрелках, вагоны мотало из стороны в сторону. Нина забилась в угол тамбура, смотрела в стекло, думала.

Два года назад у них тоже был вечер встречи. Они собрались у Маяковского, — было много людей, были посторонние, они держались поодаль. Позже всех пришел бородатый геолог. Он только что вернулся с Севера, где работал вместе с Алексеем, и девчата повисли на нем, затормошили, затуркали вопросами.

— Тихо, — сказал бородач. — Потом. Я привез сюда голос вашего товарища. Минуту. — Он сел на гранитную тумбу у памятника и положил на колени портативный магнитофон. Внутри что-то забулькало, заверещало, послышался кашель, потом почти совсем не искаженный голос Алексея словно перенес их всех за тысячи километров, на берега крохотной речушки, в поселок из пяти домов… Нина все это знала на память: он в каждом письме рассказывал, как и куда добрался, сколько в поселке собак и какие цветы растут на топком и вязком болоте… Она знала и помнила это, и все-таки вместе со всеми, поддавшись неведомой силе дальних дорог и голоса, пришедшего с этих дорог, стояла и боялась дышать… Их окружали старые и молодые, те, что пришли на встречу или просто, как всегда, к Маяковскому, и те, что проходили мимо, — стояли и слушали.

И вдруг, на минуту смолкнув, он громко позвал: «Нина! Ты здесь? Ты слышишь меня? Конечно, слышишь! Я хочу, чтобы ты знала и помнила каждый день и каждую минуту, что я живу рядом с тобой, где бы мы ни были, ты и я…»

Минуту, было тихо.

— Возьми, — сказал бородач и протянул ей картонный пакетик с пленкой. — Возьми. Это твое.

Он говорил еще что-то, но она уже ничего не слышала, кроме своего сердца. Она бежала домой, на вокзал, на дачу, она повторяла его слова и старалась удержать в памяти его голос… Боже, какая она в самом деле телка! Разве такая любовь — любовь через годы, через тысячи километров — разве такая любовь не священна! И разве на нее можно не ответить?.. Она остановилась, словно наткнувшись на что-то. «Можно на нее не ответить? — медленно переспросила она себя. — Можно… Можно позволить любить себя». И она это сделает. Сделает! Потому что хватит забивать себе голову сказками.

Она это сделает. Проживет не хуже других… Теперь она повторяла эту фразу все чаще, все настойчивей, чуть ли не с вызовом самой себе, ей хотелось поставить в конце ее дюжину восклицательных знаков. Проживет! Вон ведь как спокойно и прочно существует на свете Рита — здоровая, сильная, белозубая, ходит на лыжах, воспитывает двух прелестных девчушек, со всем управляется, муж у нее ухожен, в доме светло, радостно. Живет без затей, сегодняшним днем, но ведь живет.

С Ритой они вместе росли. В школе она даже пыталась отбить у нее Алексея. Трезвая была такая девочка, деловая. Знала много умных слов и называла Нину человеком созерцательным. «Человек — сам кузнец своего счастья», — любила она повторять. Потом, вышла замуж. Подруги ей завидовали, потому что муж действительно был очень хороший человек, добрый, честный.