Ветвь оливы

Космолинская Вера Петровна

— Слушай, а что вы собираетесь делать с тем странным оружием?

— Пока не знаю. Тут надо быть до чертиков осторожными.

— Верно, верно! Не будь оно проклятым, я бы от такого не отказался. А может, оно не очень уж и проклятое? я к тому, что когда-то же и бомбарды считались чистой дьявольщиной, а сейчас — ничего!..

— Посмотрим, Теодор, посмотрим…

И мы расстались — я свернул в коридор, а Теодор отправился дальше, искать Готье, с которым они собирались вскоре отбыть в Реймс.

Наконец я застал его на месте — в его кабинете, где можно было просто закрыть дверь и немного поговорить спокойно.

Отец сосредоточенно читал какое-то письмо, в комнате витало кофейное благоухание, а на углу письменного стола мирно

почивал Персеваль. Когда дверь закрылась, мы на время оказались в особом маленьком измерении, кармашке реальности, пропитанном кажущейся идиллией. Картина, изображенная в красках, и красками здесь тоже пахло. Всегда.

Он только поднял взгляд и приветственно кивнул, продолжая держать письмо в руках. Выглядел он очень задумчиво, но я ему явно не мешал. Он и сам ждал этого разговора. И поскольку это обещало быть долгим, я сел в свободное кресло и внимательно посмотрел на него, ища что-то новое, кроме выражения спокойного сочувственного понимания.

— Ты действительно считаешь, что мы должны сделать это сегодня? До того как хоть немного наведем порядок? Быть может, нам стоит хотя бы начать?

— Но мы уже начали. — Он будто говорил очевидность. — Все это время, что мы здесь, именно это и происходило.

— А теперь пора заканчивать?.. — я замолк с недоверием.

Его взгляд на мгновение стал насмешливо острым.

— Да, пора. И не пора, конечно, тоже. Но нам всем тут больше делать нечего.

— Но мы только начали!

— Нет, не только. Все, что случится теперь, уже не забота других миров и времен. Только этого. А помнить мы будем достаточно всего, что нам нужно.

Я немного потрясенно кивнул.

— Но мы вряд ли вспомним то, о чем не вспоминали здесь все это время. И очень многое забудется.

— Тем лучше. Это будет правильней.

— Мы, в каком-то смысле, никогда не узнаем, чем тут все кончится! Да и Изабелла — она только теперь рассказала, что она — Антея — в последнюю минуту поняла, что нужно сделать, чтобы в двадцатом веке никто ничего не вспомнил о произошедшем! И она внесла это в настройки, о чем никто не знал!

Он тихо усмехнулся.

— Никто никогда не знает, чем все кончится. В любом из «наших» времен, какое ни возьми. И не совсем верно, что не знал никто. Я попросил ее сделать все возможное, чтобы сгладить последствия для них, и она это сделала.

— Но зачем? Это же всего лишь память!

— Затем, что им еще нужно жить дальше. Со знаниями, которые не имеют для них никакого значения, которые невозможно будет использовать и с которыми нельзя расстаться. Достаточно того, что здесь мы будем все это помнить, но здесь это будет нам необходимо, а там — только лишнее бремя. Помнишь старый философский вопрос — хотите ли вы знать истину, которой ни с кем не сможете поделиться?

— Но они часть нас, и они очень помогли нам, когда мы ничего еще не понимали!

— Это верно. А наше непонимание затянулось чуть дольше как раз из-за того маневра, который совершила Антея, это немного отразилось на нашей памяти здесь. Побочный эффект.

— Тогда, не исключено, что и там возможны побочные эффекты.

— Практически неизбежны, но в малом числе вероятностей. Мы застали их в момент, когда они сочиняли сказку. Быть может, когда они придумают ее, она будет отдаленно похожа на нашу, но они не узнают почему. Примут лишь за фантазии и умозаключения. Не больше. Мы им не помешаем и не повредим.

Я вздохнул и покачал головой:

— И все же это как-то слишком быстро…

— Tempus fugit. Время летит. Все в жизни на самом деле происходит очень быстро.

— Да, похоже на то…

— Так будет честнее всего. Или ты еще хочешь на что-то здесь повлиять, больше чем следует? Прожить чужую жизнь вместо собственной вместо того, чтобы вернуть ее владельцу, хоть в какой-то мере? Все мы должны быть свободны, чтобы жить дальше.

Я кивнул, больше не споря.

— И

кроме того… — я немного помолчал, глядя на него. — Ты ведь знал, что там, в другом мире, нам ничто не угрожает. В том, что мы здесь — чего было больше? Того, чтобы мы лучше почувствовали себя в чужой шкуре? Чтобы понимали свою ответственность перед другими живыми людьми, неважно, в какой невероятной вероятности они обитают? Чтобы однажды не поступили так же как Линн, считая все эти миры несуществующими «пока нас в них нет». Или это была проверка чего-то еще?

Отец изумленно посмотрел на меня и зачарованно отложил письмо.

— С чего это ты взял, что нам ничего не угрожало?

— С того, что… когда я говорил с Линном, я понял, что он не может ничего изменить. Может все испортить, но не может создать стабильную ветвь, которая могла бы подменить нашу реальность. Он — только мелочь в вероятностях, он может посеять хаос и разрушение — но это не сможет разрушить другие миры. Это штучное безумие, которое принесет, конечно, много вреда, но не повсюду, и рано или поздно, все снова двинется своим чередом, даже здесь. И другим нашим мирам он никак не может повредить. В них: что случилось — случилось. А здесь: случится — что случится. Но хорошо, что мы остановили это сейчас, а не позже, хорошо, что пережили что-то, хорошо, что спасли самих себя здесь и, может быть, многих других. Я чувствую, что это стоило того. Ошибки нашего мира не должны уродовать чужие. Но сами мы были ведь в безопасности. Ты просто не вмешивался, позволил нам ошибаться самим, слишком забеспокоиться, рискнуть собой, что-то исправить, что-то понять, чтобы больше такое не повторилось…

— Ну ты даешь!.. — вымолвил он почти весело и восхищенно. — За кого ты меня принимаешь? Я, конечно, всегда считал, что дети должны сами набивать себе шишки, иначе ничему не научатся, но тут ты ошибся, и оставлять тебя в неведении я не собираюсь и никогда не собирался. Прости, похоже, ты просто испытал некий шок, разговаривая с Линном, и впал в другую крайность. Своего рода защитная реакция, и другие жизни тебе в этом помогли, упростив решение. Но опасность была. Она всегда существует. Все погрешности накапливаются и никто никогда не знает, что может стать последней каплей. Мир всегда находится в состоянии «апокалипсиса» или своего рождения — в настоящем, в будущем, в прошлом — всегда балансирует на грани, постоянно меняется, что-то исчезает и появляется что-то новое. Да, всегда, в самом худшем случае не стоит унывать, потому что где-то, возможно, все не так безнадежно, и любое поражение будет сглажено, но когда есть возможность, не стоит допускать ничего чудовищного. Потому что, рано или поздно, все погрешности сложатся и эта чаша весов станет слишком тяжелой, и однажды мы проснемся в совсем другом мире, сами того не подозревая. Это неизбежно, но абсолютно от всех нас зависит, будет ли этот мир лучше или хуже. Лучше, быть может, вряд ли… но пусть хотя бы не хуже, насколько это от нас зависит. А это от нас зависит всегда. Везде и повсюду. Чем больше у нас возможностей, тем больше возможностей навредить, тем больше ответственность. И все равно, всегда, в конечном счете, мы спасаем самих себя. Или ты сомневаешься, что это было сильное грубое вмешательство, которое заденет множество вероятностей, понесущихся кувырком?

— Нет.

— Конечно, нет. Ведь строго говоря, нет никаких чужих измерений и потоков, все они — одно целое, один огромный многомерный мир.

— Но в таком случае, все, что мы делаем!..

— Неизбежно. Все это потихоньку, исподволь, меняет наш мир.

— Но!..

Он кивнул.

— Но это неизбежно само по себе, даже если бы мы ничего не делали. Даже просто дыша, мы все изменяем. Вопрос только — как. Хоть неизбежно, пройдя по траве, раздавишь букашку, но это еще не повод вытравливать жизнь на каждой встречной планете. И не повод кончать с собой, лишь бы что-то случайно не задеть. Это бессмысленно, и это тоже что-то заденет. И действие и бездействие.