Ветвь оливы
Шрифт:
Я влил содержимое флакончика в рот несчастному и зажал ему нос. Тот поперхнулся и закашлялся — ничего страшного, в дыхательные пути не должно было попасть много, а препарат должен был усвоиться хорошо — начиная тут же приходить в себя.
— Великая радость грядет! — объявил я ему, в мутные, едва загоревшиеся и снова поплывшие очи. — Теперь я с вами и поведу вас! Но бойтесь того, кто назовется богом, похитив его облик. Я покажу вам настоящего — того, кто явился вам вначале, и того, кто явится в конце…
Через полчаса мы полностью контролировали самый крупный молельный дом в Труа и ждали, когда появятся прихожане, чтобы объявить им всем о «великой радости».
Хранители, назначенные проповедниками,
Прихожане понемногу заполняли зал, окруженный просто оштукатуренными серыми стенами, не несущими никакой дополнительной, лишней информации — tabula rasa, мифическая и неприятная, и рассаживались по скамьям. Бывшие проповедники служили теперь радушными привратниками. Повсюду мерцали свечи, источающие ароматный дым, и от этого начинала легко и странно кружиться голова. Впрочем, я знал, что если не терять ее, это совершенно безопасно. И это было призвано немного успокоить тех, кого привели сюда не по доброй воле, а прежде — усыпить бдительность тех, кто явился по неосторожности сам, но теперь таких не было. «Мрачные группки» привели с собой «гостей». Не меньше дюжины. И разумеется, это происходило по всему городу в этот самый час, в тех местах, где мы уже или пока еще не могли этого предотвратить. Несмотря на слова о мире, их приводили, приволакивая силой или под угрозой смерти. На самом деле, должно быть, все это было совсем не так бескровно, как казалось внешне. Все они были до смерти перепуганы. Женщины плакали, было и несколько детей, и плачущих, и тех, чьи глаза давно превратились в мутные зеркала. Я постарался не думать о том, что происходит в других частях города и в других городах, и еще долго будет происходить, что бы мы ни делали.
В нужный час двери были снова закрыты, как всегда. Но не заперты. Не сегодня.
В серебристом балахоне я взошел на кафедру, а Фонтаж и Мишель приготовили большую амфору с «лампадным маслом» и чаши для причастия.
— Мир вам, братья! — провозгласил я, и зал ответил громким, угрожающе-радостным гулом, поглотившим все несогласные звуки. — Наша служба сегодня — только для тех, кто верен! Она не предназначена для глаз и ушей тех, кто еще не с нами, пусть придут к нам потом, рано или поздно сердца их откроются, и это будет скоро! Пусть выйдут за двери, пусть подождут, радость пока не для них. Откройте двери!
И улыбающиеся бывшие проповедники снова открыли двери. Воцарилась недоуменная тишина. Тут же сменившаяся каким-то робким шевелением. Я простер руку к Мишелю и Фонтжу:
— Вы, двое, проследите, чтобы они ушли с миром и сегодня не возвращались!
Тем меньше и им дышать этим дымом, а заодно, пусть кто-то проследит за тем, чтобы ошалевшие нормальные люди не попытались совершенно не вовремя подпалить дом снаружи.
Мишель и Фонтаж чинно выпроводили лишних из зала — которые были и рады и напуганы даже этим, не понимая, что происходит, они спотыкались, шарахались, ахали и торопились одновременно. Наконец двери снова были закрыты.
— Да воцарится молчание ожидания! Молчание пред творением и благословением! — призвал я, так, как они привыкли. И их безмолвие было радостным. Сияющий Жиро зачерпнул большим черпаком адскую смирну и разлил ее в две больших чаши. — Настало время причастия! — Хранители зашумели, с каким-то подобием возбуждения поднимаясь со скамей и занимая свои места в очереди к чашам. — А теперь внемлите!.. — сказал я, когда первые уже успели пригубить напиток.
Я повторял одни и те же слова, снова и снова, по мере того как хранители, сменяя друг друга, с готовностью пили из чаш и их глаза превращались в свечном сумраке в мерцающие звезды. Мне не нужно было быть правдоподобным, мне не нужно было быть убедительным. За меня все делала смирна, нужно было только их молчание, чтобы они
Я почти ничего не менял в их установках, только добавлял, расширял и уточнял их, трактовал по-своему, так, чтобы они хорошенько это запомнили. Объявил, что настал новый день, и им никого больше не нужно приводить к себе, так как эти люди придут сами, когда настанет их час, назначенный провидением и не раньше. Поведал, что они будут жить с необращенными бок о бок и помогать им, когда им будет позволено. Мной лично. Потому что я архангел божий. Своего бога они знают. Но не знают того, что есть и лже-бог, похитивший его облик и имя. Но скоро он падет, и мы вместе будем ожидать второго пришествия того, кто есть истина. Потому что он уже в пути.
Ничего особенного и разумного. Но у них не было выбора. Они мне верили. Вскоре я снял капюшон и дал им хорошенько себя рассмотреть, назвал свое мирское имя, и если раньше оно могло привести их в волнение, теперь они повторяли его с благоговением. Все, что я сказал им, они должны были передать своим братьям, которых не было здесь с нами, во всем Труа и за его пределами. Им не было причины не верить друг другу. Я посещу еще несколько служб в других домах и закреплю все сказанное. Завтра весь Труа будет моим, как был сегодня один этот дом.
Их безоговорочная вера, радостно откликающаяся, впечатляла и воодушевляла. Дым клубился и пьянил, и я начинал опасаться, что заговариваю уже и себя самого. Но Рауль уверял, что это безопасно, и я держался за эту мысль, и за мысль о том, что «я лгу».
Я внушил им, что подошедшую армию, которую я приведу, они должны встретить по-братски, потому что «они с нами», и разумеется, предупредил, чтобы они «береглись обмана» и не слушали больше никого. Как ведется с начала времен.
Так они снова становились обычными людьми. Одержимыми и неумными, направляемыми внушенными им противоречивыми идеями. Монолит будет разрушен, и братья будут воевать друг с другом. Дело сделано.
За окнами царила ночь. Ставни их сегодня не закрывали. Хозяин дома мог бояться чего угодно, но это не имело значения. А если что-то начнет происходить, лучше будет видеть это и слышать. Но пока нас окружало сплошное чернильное пятно, внутри которого метались тени и блики от камина. Сумрачно и мрачно. Как в кошмаре. Справедливости ради надо сказать, это и был кошмар.
— Этьен, я хочу напиться до зеленых чертей, — признался я.
— Неудивительно. — Фонтаж шевельнулся в своем кресле напротив. Это мы, называется, спали. Все равно слишком расслабляться не стоило, мы пребывали в полной боевой готовности. В последний раз мы так сидели с Огюстом в доме Колиньи перед Варфоломеевской ночью, с горой сваленного на столе оружия. Не одна резня, так другая. И так всю жизнь… и не одну — десятки. Но в самих этих минутах — напряженного затишья, есть что-то умиротворяющее, как пустота, из которой состоит большая часть вселенной. — Мы здорово поволновались, когда, после того как все кончилось, ты уверенно направился в ризницу, закрылся там и пропал с концами, не отвечая, когда мы звали. А наконец войдя, мы нашли тебя сидящим в углу почти в бессознательном состоянии, что-то бормочущим себе под нос. Подумали, что случилось что-то паршивое — надышался дымом или что-то выпил сам.
Как раз нет. Это уже казалось скверной идеей. Как бы ни налаживало физическое состояние. Но момент колебания — был. И дымом я все-таки надышался, и не был уверен, как он подействует в накладке на все уже выпитое.
— Мне просто надо было перевести дух, — ответил я уклончиво, так как Фонтаж, кажется, все еще ждал, что я как-то это объясню.
— Непохоже было, чтобы ты отдыхал. Но хорошо, что это быстро прошло, что бы это ни было, когда мы вытащили тебя на воздух. Переволновались, конечно, только мы с Мишелем. Жиро решил, что ты не иначе как разговариваешь с самим господом богом.