Ветвь оливы
Шрифт:
Что они сомкнулись, мы почувствовали скоро и внезапно. Чуть поодаль от дома, так что мы не натолкнулись на них сразу при первых же шагах, плотным кольцом столпилось, поджидая нас в ночном безмолвном бдении, множество людей.
— Боже, Иисусе сладчайший!.. — свистящим шепотом пробормотал господин Шешон, и это был единственный звук в ночи, похожий на живой голос.
Люди в кольце просто стояли и во все глаза смотрели на нас, неотступно и будто не мигая, только тихий негромкий шелест катился над ними по кругу, как журчанье воды.
Впрочем, на самом деле — я отчего-то не почувствовал, что «когти сомкнулись». Может, мои чувства
И значит, если они здесь, не нужно ни откладывать планы, ни ждать времени обычной проповеди. Они готовы услышать все сейчас. Разве это не кстати? Правда, под рукой не было никакого лампадного масла, если только они не захватили его с собой. Но это вряд ли. На этот раз придется быть осторожней и убедительней, оперировать лишь теми установками, что у них уже есть и готовностью принять новые, если они будут соответствовать старым, а раз они пришли и ждали, значит — уже соответствовали…
Так надо ли добавлять что-то существенное?
— Хранители, дети мои! — радостно воскликнул я. — Я счастлив, что вы пришли приветствовать меня и охранять мой покой! Меня призывают дела, безотлагательные и еще непостижимые для этого мира, и я вынужден оставить вас здесь в опасности. Но ненадолго! Вы должны верить и ждать! Нести мир и служить миру! Оставьте пока тех, что не с вами, не обращайте их, ждите. Они придут сами, рано или поздно. Это случится. Проявляйте к ним сочувствие и не обижайте. Но… — Хранителям, как бы много их сейчас не было, тоже требовалась защита, если они перестанут защищаться, во всем городе начнется такое, что позавидовал бы и Гамельнец с компанией. — Отвечайте миром на мир, добром на добро, будьте терпимы, но не допускайте открытой вражды, не допускайте кровавых преступлений и беспорядков. Тот, кто нарушит заповедь «не убий», может быть обращен. Это разрешается. Остальные пусть придут, когда будут готовы. Вас много, вы все братья! Храните мир, для себя и для других, ради Царства вечного счастья, справедливости и процветания! — За своей спиной я слышал сдавленные потрясенные вздохи, но не обращал внимания. Ради собственной безопасности непредвиденные попутчики будут вести себя благоразумно, какая бы жуть им сейчас не мерещилась и что бы ужасное они ни услышали в моих словах. — А теперь расступитесь, можете проводить нас до ворот и раскрыть их перед нами! — Господин Шешон только жалобно пискнул, кто-то из его сопровождающих громко сопел от волнения. — А затем — берегите этот город и ждите нашего возвращения!
Я сделал указующий жест вперед, показывая, где именно им следует расступиться, и очень дисциплинированно, не толкаясь, хранители в этом месте разошлись назад и в стороны, образов аккуратный разрыв в «живой изгороди», его края, изогнувшись, выстроились вдоль дороги.
— Ну же, — негромко подбодрил наших спутников Фонтаж, — вот вам проход через Красное море!
— И что же, каждый так может? — жадно прошептал Шешон.
— Нет, — сухо и коротко обронил Фонтаж.
Диковинной бредовой процессией мы рассекали ночь, торжественно двигаясь к
У самых ворот нас ждал еще один небольшой отряд. Проявивший поначалу признаки тревоги, тут же сменившиеся узнаванием и успокоением. Прошелестела еще одна волна тихого журчания, и ворота открыли прежде, чем был отдан непосредственный приказ. Вышедший из караульного помещения хранитель застыл совсем рядом, почти на дороге, зачарованно, восхищенно окаменевший. Я бросил на него рассеянный взгляд, убедившись, что он стоит недостаточно близко, чтобы кто-то на него наткнулся, другой и вдруг остановил коня, приглядевшись получше.
— Сержант Оноре Дюпре?..
— Да, монсеньор! — откликнулся он звонко, бесстрастно и четко как болванчик.
Последний раз я видел его в «Пулярке», где он опознал убитого Моревеля, и откуда тогда так быстро испарился Жиро, ехавший теперь с нами в одной команде. Я невольно начал с беспокойством пристальней вглядываться в других хранителей поблизости. Беспокойство было вызвано предчувствием — ассоциацией, смутным, еще неотчетливым узнаванием не только Дюпре. Вот эта фигура, прямо за ним — слишком знакомо грузная. Тоже из «Пулярки» — да еще как из «Пулярки»! Ее бедный хозяин мэтр Гастон — в кирасе и в блестящей каске, сползающей ему на лоб. Неподалеку женщина, высокая, крепкая, в чьей-то чужой плотной куртке с металлическими бляхами, с алебардой в руке и застывшим, но сияющим взором. Вылитая валькирия — дочь Гастона Дениза. Вся эта безликая масса вокруг стала слишком быстро обретать лица… Еще один щуплый хранитель рядом — муж Денизы.
— Нам надо ехать, ехать!.. Почему мы остановились? — панически, но тихо закудахтал Шешон.
— Не знаю, — так же тихо отозвался Фонтаж.
— Мы знаем этих людей, — полушепотом пояснил Мишель.
— Ну и что?!..
— Это хорошие люди…
— Были!.. Они одержимые!..
— Тсс! — неожиданно грозно прошипел Мишель. Насчет одержимых стоило бы попридержать язык даже в присутствии одного Жиро.
— Ты поедешь с нами, — велел я Дюпре. — Бонифас Гастон, ты тоже. Дениза, и ты, и твой муж.
По толпе прокатилось восторженное волнение — кто-то из них оказался избранным, чтобы следовать со мной — это ли не чудо?!
— Что он делает?.. — сдавленно раздалось сзади.
— Если уж кого-то брать, так не только вас, — явно веселясь, заметил Фонтаж.
— А он знает, что делает?
— Это вы сказали, что знает, когда набились к нам в компанию. Мы предупреждали, что все гладко не будет…
— А у них есть лошади?.. — с совершенно прозаическим беспокойством поинтересовался Шешон. — Они нас не слишком задержат?
Лошади конечно же нашлись, их быстро подвели будто ниоткуда, по волшебству — на самом деле из конюшни у караульного помещения, где им всегда следовало находиться. Беспрекословность и исполнительность безусловно радовали.
Пришла пора прощаться. Я пропустил всех своих спутников вперед и развернулся к тихо шепчущейся толпе, полной сияющих глаз.
— Будьте благословенны! — пожелал я от души и мой голос почти сорвался. — Закройте ворота. И храните мир в этом городе!..
Они сделали так, как я им велел. Врата закрылись и мы оказались «во тьме внешней». Начинающей бледнеть от подступающего рассвета.