Везунчик
Шрифт:
– А, может, еще не все потеряно, дядя Корней? – Антон не мог верить услышанному, хотя где-то глубоко в душе понимал, что лесничий прав, но верить не хотелось. Хотелось жить! И верил, что и на этот раз обойдется, смерть только коснется его каким нибудь боком, и снова оставит в покое. Он же везунчик. Цыганка так сказала, а он по жизни больше верил ей, чем кому бы то ни было. Но он и понимал, что для этого надо что-то делать, предпринимать какие-то шаги навстречу жизни, уходить от смерти любым способом. – Отпусти меня, дядя Корней, – жалобно попросил он, доверительно наклонившись к партизану. – У меня есть немного золота, драгоценности, – зашептал ему в ухо. – Все тебе отдам, клянусь!
– Да? Даже так? – отпрянул от пленника лесничий. – А зачем оно мне, твое золото? На деревья развешу, и буду любоваться?
– Ну, зачем так? – не мог понять Антон. – Сможешь все купить, станешь богатым.
– Эх, мил человек! Разное у нас с тобой понятие, вот в чем твое горе, – Кулешов поднялся, закинул на плечо винтовку Антона. – Скажу тебе по секрету, что мое богатство – это моя семья, мои дети, моя деревня Борки, вот эта земля, вот этот лес, вот эти люди, что вокруг меня, наконец, моя страна. И вот за него я буду биться, любому глотку перегрызу за такое богатство. До некоторых пор и ты был моим богатством: я горло драл на собраниях, чтобы вас – сестру, тебя да мамку вашу, не ссылали на Соловки. Радовался, что растете вы умными да здоровенькими. А оно вон как получилось: заплутал ты в жизни, как городской житель в лесной чаще. Пытались тебя оттуда вывести, да только ты выбрал свой путь. Так что, не обессудь, Антоша: заблудился ты, и страшных бед наделал. А за это надо отвечать.
Сидящему на кучке опилок Антону фигура Кулешова Корнея на фоне темного леса при свете луны казалась исполинской, огромной, всесильной. И сам он – всемогущим. А себя почувствовал вдруг жалким, маленьким и беспомощным. Хотелось плакать, выть от собственного бессилия.
– Пора, – лесничий повертел головой, оглядывая все окрест. – Павел, развяжи пленному ноги! – приказал он Скворцову.
Пашка взял за плечо Антона, с силой дернул его вверх, заставляя подняться. Потом опустился перед ним на колени, развязал веревку, поднялся сам, и с силой, снизу резко ударил ему в челюсть. От неожиданности и от сильного удара полицай отлетел не несколько метров, перекатился через кучу опилок.
– Не сметь! – зло прошептал Кулешов, помогая пленнику подняться. – Пристрелю, если хоть волос упадет с его головы! Ты не в банде, а в партизанском отряде! В бою делай что хочешь, а здесь не моги прикасаться к пленному!
– Что-то подозрительно, дядя Корней, – недовольный голос Павла звучал из темноты. – С чего это у тебя такая любовь к этому ублюдку?
– Вот именно, что не ублюдки мы, а люди. Потому – не моги трогать Антона.
– А папу моего на глазах у семьи, у ребятишек, а Петраковых, не он погубил, дядя Корней? – с дрожью в голосе заговорил Скворцов.
– Он что, соблюдал нормы морали?
– Так это нелюди, не след тебе с ними на одну дощечку становиться. Ты иди-ка, Костю свистни сюда. Пора. Уходим, – Корней прилаживал к себе за спину котомку пленника.
Антона душила обида и злость. Но злость больше. «Подожди, сопляк, я с тобой тоже рассчитаюсь, – сплевывая с губ соленую кровь, он уже начинал уверовать, что останется жить. – Не со всеми еще я свел счеты, чтобы умирать. С тобой еще поквитаюсь! Не так ты кровью захаркаешь, ой, не так!».
Со связанными за спиной руками ни как не мог вытереть кровь, как не крутил головой, поэтому злился еще больше, и, вдруг, до него дошло, что вот в таком состоянии он как будто забыл о смерти, и ему стало легче. «Значит, перед смертью надо сильно разозлиться, – сделал для себя открытие Антон, – чтобы не так было муторно принимать ее? Странно, неужели это так?»
– Я иду первым, Павел – за мной. Антон – за Павлом. Константин, ты – замыкающий. Следишь за Антоном. Полная тишина. Пошли! – отдав распоряжения, Кулешов первым направился в лес, в темень. За ним, строго выполняя его указания, вытянулась цепочка партизан вместе с пленником.
«Ведут как скотину на убой, – не мог смириться со своей участью Антон. – Только скотину за рога, а меня – за руки. И ни куда не дернешься. Но я не скотина. И этим все сказано. Судя по всему, идти нам всю ночь. А что еще может за ночь случиться – одному Богу известно. Главное, не расслабляться, и искать малейший повод уйти, ведь я – везунчик. Моя должна быть победа».
От нависающих веток не уклонялся, а, напротив, специально подставлял лицо, чтобы согнать наседавших комаров, мошек, пытался хоть так вытереть кровь с лица.
То, что шли в направление Руни, сомнений не было. Значит, надо будет за ночь прошагать километров пятнадцать. Когда-то Антон этой дорогой не раз бегал к своей тетке Варе по линии мамы, что была в этой деревне замужем за местным конюхом. Тогда до обеда успевал добежать, пообедать, отдохнуть, погулять со своим двоюродным братом Ванькой, и уже к вечеру вернуться домой. Но это по дороге, а сейчас они идут по лесу, тут расстояние и время совсем другие. Антон это очень хорошо знал.
Частенько, как бы невзначай, поворачивался назад к Косте. Но всегда он оказывался в шаге от пленника, и обязательно толкал его в спину.
– Иди, иди. За меня не волнуйся, – шептал тот из темноты.
Антон уже несколько раз примеривался к густым зарослям, что обступали путников, но всякий раз Козулин как будто читал его мысли.
– Не стоит, догоню. Не я, так пуля.
– С чего ты взял, что я собираюсь бежать? – такая опека сильно злила Антона, и ему хотелось нагрубить своим конвоирам, вступить с ними в словесную перепалку, а то и в драку, и в этой сутолоке попытаться хотя бы сделать попытку к побегу. Но что-то его удерживало: то ли твердая уверенность Кости, то ли своя нерешительность. И он выжидал.
Щербич предполагал, что партизанский лагерь вряд ли будет в самой Руни. Быстрее всего, в лесах за деревней. Или в Пустошке. Значит, жить ему еще сутки, это точно. Корней не даст Пашке воли по отношению к нему. От такого вывода настроение немножко улучшилось. Появился шанс хотя бы временной. А это что-то да значит.
Луны уже не было, и шли в кромешной тьме. Антон диву давался, как это дядька Корней в такой темноте находит тропинки, не плутает. Хотя чему удивляться: говорят, еще его дед, и отец были лесничими. Он другой жизни и не знал. Правда, жил в Борках, а не на кордоне, как другие лесничие: как пристал в примы к Соне, так и остался. Впрочем, к черту Кулешова, надо думать о себе. Когда-то и он сам не плутал, хотя и ходил по незнакомым лесам. Жить захочешь, не по таким местам пройти сможешь.