Везунчик
Шрифт:
– Замри, Павел, замри! – уговаривал его Кулешов, подтаскивая ему и свою слегу. – Ухватись за нее, держись сильно, и только после этого начинай подтягиваться на руках. Ноги забудь, не дергай ногами! – наставлял лесничий.
Антону удалось положить слегу поперек ямы, перекинуть через нее руки, и повиснуть на ней. Это дало какую ни какую передышку, он смог впервые вдохнуть чистый воздух без грязной болотной воды. Сердце бешено стучало, готовое выпрыгнуть из груди.
А рядом спасали Павлика: вот он уже сам самостоятельно полз к спасительным кочкам, а Корней с Костей взялись за Антона.
– Отдохни, ты хорошо лежишь на слеге, – успокаивал и давал последние наставления лесничий. – Мы тебя спасем, только ты не дергайся, делай все, что я тебе скажу. Все будет хорошо.
Очередная слега легла рядов с Антоном, и он тут же ухватился за нее.
– Не дергайся, не дергайся! Сохраняй силы, – Корней не переставал наставлять Антона. – Как только почувствуешь, что сможешь себя тянуть, скажи нам. Ногами не дергай, не помогай, а то опять пойдешь на дно.
Отдыхали на каком-то бугорке среди болота размером с небольшую грядку, заросшую осокой. Павел попытался, было, упрекнуть Антона, но его сразу же осадил Кулешов.
– Побереги силы, Павлик. Нам еще шагать и шагать. И так опаздываем.
Когда вышли из болота, солнце уже взошло, и успело даже высушить росу. День разгорался, хотя в лесу еще было сумеречно. Антону опять связали руки. На этот раз дядька Корней послушал Костю, и пленнику завязали глаза. Вел его под руку Козулин. Правда, особо не церемонился, и Антон частенько натыкался то на ветки, а то и на сук.
И снова все мысли покинули Антона, он шел как в бреду, автоматически переставляя ноги, не замечая ударов веток, прекрасно понимая, куда и зачем его ведут. Все реже и реже появлялась мысль о спасении, все чаще ощущал к себе некое безразличие, как будто не с ним все это происходит, и должно еще произойти.
Он уже потерял счет времени, затекли стянутые веревкой руки, омертвело лицо от укусов комаров, а они все шли и шли не останавливаясь. Один раз прятались, заслышав самолетный гул: немецкий самолет-разведчик кружил над лесом. И снова шли.
Антон даже не мог и представить, где они находятся. Все чаще стал спотыкаться босыми ногами об кочки и коряги, сапоги остались в болоте. Наконец, когда силы были уже на исходе, когда, казалось, еще шаг и он упадет, раздалась команда:
– Стой! Кто идет?
Антон не расслышал ответа, только сразу же их окружили людские голоса.
– О-о! Как вы умудрились этого хряка выловить? Небось, в болоте? Вишь, какие все грязные, – по голосу Антон узнавал своих односельчан, но были и чужие голоса. Больше всего он боялся услышать говорок Леньки. Но его не было.
– Михалыч где? – лесничий не стал задерживаться в этом месте, а спешил сдать свой «трофей» командиру.
– Заседает в штабе. Где еще быть командиру?
– Пошли! – уже кто-то другой, не Костя Козулин, вел Антона под руки.
А у него вдруг стали отказывать ноги: они подкашивались, не держали его, и он все падал и падал.
– Как же вы его вели, дядя Корней? – все тот же голос спросил у лесничего.
– Вот так и вели. Хотя он сам шел. Это у него от страха ноги подкосились сейчас.
А Антон на самом деле как будто не существовал сам для себя: опять голова стала пустой, исчезли куда-то все мысли, если что-то и делал, то только машинально, неосознанно. Даже теплые струйки по его ногам не могли привести его в чувства.
– О! Да он обмочился! – голос сопровождающего партизана на какое-то мгновение вернул Антона к действительности, но ему тут же все стало безразлично, как он выглядит, что о нем говорят и думают. Даже мысли о спасении покинули его. Хотелось лечь и не подниматься. – Ну и герой! Вести такого стыдно, весь лагерь провоняет от него.
Они опять куда-то шли, кто-то их снова останавливал, говорили про пленника, и опять толкали его вперед. А он все спотыкался и спотыкался, полностью не владея своим телом.
Наконец, его спустили по какой-то лестнице.
– Так что, товарищ командир, – докладывал кому-то Кулешов, – задание ваше выполнили! Прошу, кума, любоваться!
– Ну, спасибо, Корней Гаврилович, ну, спасибо! Развяжите ему глаза.
Услышав голос соседа и друга детства Леньки Лосева, Антон без сознания рухнул на землю.
Этого человека Щербич боялся всю свою сознательную жизнь. Боялся потому, что он, Ленька Лосев, знал и понимал Антона как ни кто другой. Даже его собственная мать. И Антон это знал, что для соседа не существует тайны в его действиях, поступках, мыслях. Именно Леня заподозрил обман при прохождении им медицинской комиссии в военкомате. Именно он почувствовал причастие Антона к смерти деревенской знахарки тетки Сони Дроздовой. Антон знал, что Ленька его любит, любит как брата, как своего родного человека, искренне готов был помочь ему, переживал за него всегда. Не раз и не два подставлял себя вместо Антона, защищая его в ребячьих драках. А вот теперь ни кто так не знает, и не поймет Антона, его настоящих мыслей, как командир партизанского отряда Леонид Михайлович Лосев. Щербич чувствовал все это, ему было даже самому себе не всегда удобно признаваться в своих истинных мотивах, что побуждали его к тому или иному действию. А для Лени здесь секретов нет. Вот поэтому Антон и боялся его. И если кому-то желал скорейшей смерти, так это своему соседу и другу детства Леньке Лосеву.
Пленник уже пришел в себя, лежал на полу в землянке с развязанными руками и глазами, но все еще ни как не мог и не хотел подниматься, что бы встретиться взглядом со своим смертельным врагом, и все оттягивал время.
– Вы ни чего с ним не делали, не били по дороге, что он как неживой? – спросил у лесничего сидящий за столом Иван Дудин.
– Нет, Иван Трофимыч, – ответил за Корнея Лосев. – Это он от страха. Видишь, даже обделался. Ну, вставай, староста деревни Борки Антон Степанович Щербич!
Пленник сначала сел, потом неуклюже, с большим трудом поднялся, и замер перед партизанами, низко опустив голову. Все, чего он так боялся, случилось.
Смотрел на свои босые, избитые в кровь грязные ноги, мокрые штаны в болотной грязи, и в душе вдруг начала накапливаться злость, агрессия к этим довольным рожам, что собрались посмотреть, посмеяться над его позором.
– Что уставились? – гнев затмил глаза. – Радуетесь? Радуетесь, что я стою перед вами? Ну, так смейтесь, смейтесь! Сейчас ваш черед, но только рано вы решили надо мной смеяться! Еще поплачете, да еще как поплачете! Все равно моя возьмет, рано радуетесь!