Везунчик
Шрифт:
Антон вспомнил вдруг свои мытарства, жажду, ранение, как он полз по этому полю, боролся за жизнь, и ему стало жалко себя до слез. Выходит, права была мама, когда говорила, что помимо ангелов-хранителей на его долю выпадают и такие страшные мучения за двоих – за умершего брата и его личные! «А ради чего?» – впервые в жизни он задал этот вопрос себе, и стал в тупик. А на самом деле – ради чего?
Додумать не успел. От гати, со стороны Борков послышалось мотоциклетное таканье: немцы! Антон привстал за кустом, жадно вглядываясь в дорогу. Так и есть – едут! Впереди три мотоцикла, за ними – бронемашина, следом – несколько тяжелых крытых тентом машин и легковушка.
Не стал долго раздумывать, второпях с трудом снял с себя рубашку, и, размахивая ею над головой как флагом, пошел к дороге.
– Их бин полицай! Их бин полицай! Их бин кранк! Их бин кранк! – как клятву, как молитву повторял и повторял Щербич, не спуская глаз со стремительно приближающихся мотоциклов. – Я – полицай, я – больной! – За эти годы он уже знал самые необходимые выражения на чужом языке.
Мотоциклисты окружили его, с удивлением рассматривали этого странного заросшего русского, что выбежал к ним на дорогу.
– Rudi! Hinbrinqen seine qeqen Kommandant! – Антон не понял, что сказал унтер-офицер, разобрал только – комендант, и просиял лицом. Значит, Вернер здесь!
– Zu Befehl! – один из солдат развернул мотоцикл, и указал ему на сиденье за водителем.
Щербич еле успел сесть, ухватиться за ручку, как мотоцикл взревел, и полетел навстречу армейской колоне.
– Щербич? Неужели Щербич? – Карл Каспарович смотрел на жалкого, раненого, измученного Антона, и не верил своим глазам.
– Так ты же погиб! Командир роты доложил, что тебя убило на его глазах! Как же так, Антон Степанович?!
– Н-не знаю, я-я-я живой, живой, господин майор! – Антон волновался, радовался, и недоумевал одновременно, не понимая майора, почему тот не рад встрече. – Вы не рады, что я живой, Карл Каспарович?
– Не будем придаваться сантиментам, мы и так задержали колону. Вокруг них столпились несколько солдат и офицеров.
– Fahren! (поехали) – указал комендант, и предложил Антону место в своей машине. – Расскажешь по дороге.
Жителей Пустошки сгоняли на край деревни к сараю, который несколько часов назад покинул раненый Антон. То тут, то там слышны были одиночные выстрелы, а иногда и раздавались взрывы гранат. Это солдаты осматривали погреба в поисках людей, и если никто не откликался, забрасывали его гранатами. Крики женщин и детей, команды на немецком языке, взрывы, выстрелы заполнили сгоревшую деревню.
Антон стоял у машины, прислонившись к переднему крылу. Мимо проходили женщины, дети, старики, которых солдаты сгоняли прикладами в спину к хлеву, заталкивали вовнутрь. Его старушек не было. Обернулся назад – Ульяна Никифоровна несла на руках Лизу, которая прижимала к себе тряпичную куклу. Надежда Марковна семенила рядом. В какой-то момент они заметили своего подопечного, девочка что-то сказала бабушке, та посмотрела в его сторону чужим, сторонним взглядом, и прошла мимо с твердо поджатыми губами. Марковна, напротив, остановилась, отмахивалась от подгоняющих ее солдат, пытаясь вырваться из-под их опеки.
– Скажи, скажи, на промилуй Господи, что мы тебя спасли! Скажи! Пускай хоть девочку оставят. Спаси ее, Антон! – откуда брались силы у этой старушки: она смогла вырваться, подбежать к стоящему с каменным лицом Щербичу, и упасть к его ногам.
– Спаси, спаси детенка, заклинаю! – заламывала руки, умаляла она полицая. Волосы выбились из-под платка, глаза горели, старческие руки тянулись к Антону. – Лизоньку, Лизоньку спаси, за ради Христа!
Ему было жутко смотреть в эти глаза; застывший взгляд его замер где-то на одиноком облаке, плывшем по небу. В груди, помимо боли, накапливалась ярость.
– Пошла вон, сука старая! – процедил сквозь зубы, не глядя на женщину.
– Спаси, спаси, умаляю! – еще кричала бабушка, но до нее вдруг дошли слова Антона. Она встала, выпрямилась, схватила его за грудь, повисла на нем, плюнула в глаза. – Будь проклят ты и твой род! Христопродавец! Йуда!
Сил, оттолкнуть от себя женщину, у него не было. Помогли солдаты. Они буквально поволокли ее волоком к сараю, бросили на землю. Никифоровна кинулась к подруге, помогла подняться, Лиза уронила куклу. Ударами прикладов солдаты загнали их в сарай.
Антон не отрывал взгляда от лежащей на траве куклы. Почему-то она засела в сознании, оттеснила собой все остальные мысли. Вот по ней пробежал солдат, наступил на нее, другой – поддел ее носком сапога, и она отлетела от хлева. А его уже закрывали, подпирали дверь бревном снаружи, поливали бензином из канистр. Еще мгновение, и сарай пылал со всех сторон, пламя сразу охватило стены, соломенную крышу, и уже ревело, заглушая крики заживо горящих людей.
Ему казалось, что он различает среди воя и крика обезумевшей толпы тонкий голосок Лизы: кричит ребенок, требует уроненную, потерянную куклу! Оттолкнулся от машины, подошел к ней, поддел палкой, забросил в огонь.
– Так будет лучше, – промолвил себе под нос, и, не поднимая глаз, направился в обратную сторону, подальше от бушующего огня, что жаром своим доставал и его на большом удалении от горящего хлева.
Глава восемнадцатая
Почти две недели провалялся в госпитале, домой вернулся уже во второй половине сентября. Тетя Даша Прибыткова все также жила у Феклы, помогала по дому, убирала огород, делали вместе заготовки на зиму, и, вообще, опекала хозяйку как родную дочь. Сегодня с утра собрались в Слободу на огород Прибытковых: и там надо навести порядок. Не оставлять же в земле и картошку, и свеклу. За зиму все уйдет. Да и яблок посмотреть надо антоновских, как они, не зачервивели на дереве? Думать надо как их к концу осени замочить в бочку. У Феклы в саду нет таких крепких, зимних яблок, все больше летное сорта, а у них есть. Кирюша успел, хороший сад заложил, вишь, уже плодоносит, и неплохо.
Сидели в задней хате, завтракали. Тетя Даша нет-нет, да всплакнет, всхлипнет, вспомнит про мужа. Хороший был мужик, добрый, хозяйственный.
– Неужто, Антоша, и не видел, как моего сокола ясного убили, как жизнь его оборвалась?
– Правду говорю – не видел, – Щербич уже попил чаю, сидел, перебирал руками край скатерти на столе. – Где там было смотреть? Сам еле выжил. Когда второй раз в атаку погнали, уже не видел.
– Говорила ему, не твое, мол, дело. Пора о старости думать, – голос подрагивал, срывался, лицо исказила гримаса боли, отчаяния. – Нет, не послушал, пошел в полицию. Петька Сидоркин, вишь ли, попросил. Любил он его, Петра Пантелеевича, ох, любил, как сына родного! – не выдержала, расплакалась, прижав ладони к мокрому лицу. Но быстро справилась с собой, вытерла слезы кончиком платка. – Не буду вам настроение портить, детки, царствие ему небесное, Кириллу Даниловичу моему.