Везунчик
Шрифт:
До войны было все как у людей: и мама, и друзья, и земляки, и родная деревня. А что осталось? Выходит, остается спасать свою собственную шкуру? Где? Как? И как долго? Вопросы, вопросы…. Почему-то вспомнился тот солдатик, что обнял распростертыми руками землю в своем последнем бою на берегу Березины в августе 1941 года. Впервые позавидовал ему.
– Да-а, дела как сажа бела, – от горечи, от обиды то ли на себя, то ли на обстоятельства заскрежетал зубами, с досадой стукнул кулаком в стену сарая.
Морозец крепчал, пробирался под тужурку, в сапоги, заставил подняться, пойти в дом.
А партизаны как будто почувствовали в себе новые силы – ни дня, ни ночи нет покоя от них. Вон, накануне Нового 1943 года напали на управу в районе, взорвали ее, убили бургомистра. И это там, где немцев – хоть отбавляй. Водокачку на железнодорожном узле вывели из строя.
Все чаще и чаще по тревоге поднимали и солдат и полицию отбивать налеты лесных бандитов, прочесывать окрестные деревни.
Добрались и до Руни. Еще траур не закончился у Гансов по погибшим под Сталинградом, как партизаны захватили немецкий патруль в деревне вместе с двумя бронемашинами. Собрали сход, судили их принародно и расстреляли.
В отместку комендантская рота сожгла в Руни все до последнего дома, повесила на площади у школы семерых стариков, которых удалось отыскать. Больше ни кого найти не смогли: жители заранее покинули деревню. Щербич вместе с другими полицаями тоже участвовал в этом: обыскивал пустые дома, помогал солдатам.
Антон все неуютней и неуютней чувствовал себя и в родной деревне, в своей семье. Даже общение с Феклой, сыном Кирюшкой не приносило особой радости, не отпускало душу. Предчувствие чего-то нехорошего, страшного, неотвратимого преследовало постоянно, ежедневно, угнетало его. Все рушилось, разваливалось на мельчайшие кусочки, собрать которое уже ни как нельзя, да и невозможно.
– Что с тобой, Антоша? – не раз приставала с расспросами Фекла, с тревогой вглядываясь в его глаза. – Что тебя мучает, голубь мой сизокрылый? – ласково прижималась к нему, дарила свою любовь в редкие ночи.
А он уже жил будущим – той жизнью, где не будет Феклы, маленького Кирика, его родной деревни. Привыкал к нему пока еще в мыслях, примеривал новый образ жизни. Даже учился думать по-другому. И ждал этого момента, ждал с нетерпением, с трепетным ожиданием. Только бы быстрее! Там будет новая жизнь, без убитых, повешенных, сожженных им в этой жизни. Скорее бы! Убивает ожидание, неопределенность. И это страшно. Понимал, прекрасно понимал, что прощения за содеянное Антону Степановичу Щербичу вовсе и не светит. И если его арестуют, то пощады ждать не стоит. А жить то хочется, да еще как! Надеялся, свято верил, что, сбросив с себя настоящие фамилию, имя, отчество, он сбросит и все то, что было связано с тем, бывшим когда-то человеком, что ходил под этой личиной. Все останется в прошлом. Главное – страх за собственную жизнь тоже останется, прервется вот здесь, сейчас, при смене, при превращении одного человека в другого, повиснет на том, прежнем хозяине.
И он останется жить, жить другим человеком, только в теле, оболочке пока еще того знакомого ему Антона Щербича. Но это будет совершенно другой, не только по делам, но и по мыслям, человек. Он в это свято верит, что так и будет!
Весна 1943 года не только оживила природу, но и активизировала партизан. Бездорожье, распутица не давали возможности для маневра немцам, зато им развязали руки.
Пустошка, Борки, Слобода и Рунь перешли полностью под власть отряда Лосева, а немцы были вытеснены в районный центр. Антон только и успел обнять Феклу, поцеловать сонного сына на прощание, и убежал из дома, даже не захватив сменное белье, настолько неожиданно было нападение.
Опять поселили в казармах, начались ежедневные занятия. На этот раз были они недолгими. Слухи доходили, что Красная армия уже в соседней Смоленской области. День и ночь через районный железнодорожный узел шли и шли составы с техникой, людьми. Да и шоссе Москва – Брест не пустовало ни единого дня. Только такая масса техники и солдат не испугали партизан, они как взбесились. Даже здесь, в районе умудрились взорвать солдатскую столовую во время ужина. Хорошо, что рота полицаев принимала пищу во вторую смену, так обошлось. Зато досталось немцам – двадцать два человека поужинали в последний раз.
А про железную дорогу и говорить не приходится. Еженощно, да и светлым днем летели под откос поезда, взрывались мосты, а то и просто рельсы выворачивали. О нормальном сне стали забывать: каждую ночь выезжали по тревоге то в соседнюю деревню – партизаны напали, то на окраине города уничтожили патруль в полном составе, то еще черт его знает что. Вот и сегодняшнюю ночь советские самолеты налетели на железнодорожный узел, бомбили почти всю ночь, там все горит еще до сих пор.
Антон отупел от этих тревог, нападений. Все было безразличным, только стал ловить себя на мысли, что все чаще начал злорадствовать при неудачах немцев. Он уже желал им поражения, притом, чем быстрее, тем лучше для него, Антона. Они не оправдали его надежд, чаяний еще в начале войны. А вот сейчас мешают его перевооплащению в другого человека, в того, чьим именем будет жить тело Антона Степановича Щербича после войны и всю оставшуюся долгую жизнь. То, что долгую, это не обсуждается, ведь он – везунчик.
Не один раз появлялась мысль уйти за линию фронта, бросить все и уйти. Уйти навстречу судьбе, не ждать, когда красные придут сюда. Но боялся, что не сможет перейти или позиции немцев, или позиции Красной армии. Знал, что в прифронтовой полосе любой посторонний человек заметен, как нигде. Но, в конце концов, принял решение остаться пока здесь, поберечь себя, а потом пригнуться, затаиться, залечь. Пускай огненный вал пролетит над ним, все начнет успокаиваться, вот тогда и объявится новый человек. А сейчас главное – уцелеть и переждать.
Антон чистил оружие в курилке перед казармой, где его и нашел посыльный из штаба.
– Щербич, срочно к командиру роты, и с ним вместе – к бургомистру!
– Куда такая спешка? – недовольно пробурчал он. В последнее время уже отвык, что его кто-то вызывал, чтобы был кому-то нужен. – Без меня не могли обойтись?
– Ты чего на меня напал, Антоша? Не я тебя вызываю, а начальство, – оправдывался посыльный. – Мне сказали, я позвал.
Собрал винтовку, поправил обмундирование, и последовал за молодым полицаем.
Снова и снова показывал каким-то офицерам место, где переправлялся через болото, когда убегал от партизан. Переводил комендант майор Вернер.
Третью неделю идут бои между немецкими войсками и партизанами. Обложили тех сильно, зажали, как в клещи. Со стороны Пустошки и Вишенок вытесняют их в сторону непроходимых болот в соседнем районе, чтобы добить их там окончательно. Рота полицаев пока находится в резерве. А вот сегодня вдруг потребовался сам Антон.
– Кто знает хорошо эти места у партизан, как думаешь? – доверительный тон Карла Каспаровича вызывал ответные чувства и у подчиненного.