Везунчик
Шрифт:
В животе, чуть выше пупка, зияла маленькая аккуратная дырочка с почерневшими краями, из которой начинала сочиться тоненькая струйка крови. Просунув руку под спину, Антон нащупал на позвоночнике торчащие кусочки кости. Пуля прошла насквозь, и на выходе раздробила позвоночник.
Щербич знал, что с такими ранениями не живут. Тут дело во времени – когда умрет раненый, вот и все. Кишки заштопать невозможно.
Перекинул винтовку за спину, взял взводного на руки, и понес в тыл, к обозу, где есть врачи, и где нет стрельбы. Эта причина была главной, когда Антон принял решение вынести раненого.
А за спиной уже слышны были команды на немецком языке, повторялись на русском.
– Los! Los! Вперед, вперед!
Щербича остановил командир роты, что перебегал вдоль залегшей цепи, поднимая подчиненных в атаку.
– Ты куда, твою мать? – накинулся Белов на Антона. – Улизнуть захотелось?
– Товарищ раненый, спасать надо, – ответил ему, тяжело дыша, но не остановился, продолжал идти со своей ношей. – Успеть бы.
– Для этого есть фельдшера, – ротный ухватил Щербича за рукав, остановил. – Положи под дерево, а сам немедленно в строй. Принимай командование взводом!
Антон опешил. Секунду – другую смотрел на ротного, на его перекошенное гневом лицо.
– К-какой взвод? Булах умирает!
– Застрелю! За неисполнение приказа – застрелю! – орал командир, размахивая пистолетом перед глазами Антона. – Поднимай в атаку взвод! Немедленно! – буквально вырвал из рук раненого, не положил, а почти бросил его под дерево. – Вперед, твою гробину мать! – выстрелил поверх головы подчиненного.
– Ну-ну, – таким бешенным своего командира он еще не видел. Перехватив винтовку руками, пустился на огневую позицию, но тот дикий взгляд ротного запомнил, и выстрел у себя над головой тоже.
Бой разгорался. Врагов разделяла только поляна – каких – то пятьдесят метров. Белов приказал Антону брать взвод и атаковать партизан с левого фланга.
– Второй взвод, за мной! – перебегая от одного до другого, Щербич уводил подчиненных влево, в сторону от грохота взрывов, от трескотни автоматов и винтовок. Решил немного углубиться в лес, и только потом заходить во фланг противнику, а еще лучше – зайти с тыла, если получиться.
Поперек маршрута взвода пролегала просека с высокими деревьями на этой стороне, и мелкими кустарниками на той, притом, заросли находились в некотором отдалении, что делало ее достаточно широкой.
Выстрелы и взрывы становились глуше, стрельба отдалялась, в какой-то момент все почувствовали облегчение, расслабились, и в это мгновение с близкого расстояния, почти в упор заработал пулемет партизан. В помощь ему тут же подключились автоматы и винтовки. Казалось, стрельба ведется со всех сторон. Взвод заметался, пытаясь найти укрытие за деревьями. Ни о каком управлении подчиненными не могло быть и речи, да ни кто и не учил Антона такому искусству. Он мгновенно забыл о приказе командира роты. Сейчас им руководил инстинкт самосохранения, а он подсказывал, что надо спасать собственную шкуру.
Это был не первый бой Щербича. Он не поддался панике, в отличие от Петьки Мухина, который забегал, замельтешил с перекошенным от страха лицом, и тут же напоролся на пулеметную очередь, споткнулся, рухнул лицом в муравейник. Даже не успел выстрелить ни одного раза.
Антон укрылся за широким стволом старой сосны, оценил обстановку. А она была явно не в его пользу. Партизаны практически окружали взвод, и выбраться отсюда живым могло помочь только чудо или немедленная атака немцев. Он хорошо слышит команды противника, даже видит, как, перебегая от дерева к дереву, они приближаются к нему. Несколько человек со взвода еще в самом начале стрельбы смогли уйти назад, отступить, и уже с расстояния пытались помочь сослуживцам, попавшим в окружение. Их редкие одиночные винтовочные выстрелы заглушались непрерывной трескотней автоматов и пулемета партизан.
Приподняв голову, Щербич заметил, что и слева и справа от него неподвижно в неестественных позах замерли его товарищи, только Петька Мухин продолжал елозить по муравейнику в предсмертных судорогах.
Оттолкнув от себя винтовку, Антон замер в позе убитого, затаил дыхание. Голову воткнул в землю, прижав левой рукой к ней куст папоротника.
– Уходим, уходим! – голос Корнея Кулешова он не смог бы спутать ни с чьим другим. – Быстро уходим!
– Мне показалось, я слышал Антона Щербича, Корней Гаврилыч, – Васька Худолей стоял где-то рядом, Антон даже слышал его тяжелое дыхание с хрипотцой. – Повидать бы его!
– Отставить, Худолей! – грубо, в резкой форме повторил приказ дядька Корней. – Уходим!
Еще какое-то время продолжал лежать в той же позе, не двигаясь, только перевел дыхание, стал осмысливать происшедшее. Смерть опять прошла рядом, постояла у изголовья.
Поднялся, ноги предательски дрожали, прислонился спиной к дереву, оглянулся вокруг. Ни кто из сослуживцев не подавали признаков жизни. Петька Мухин затих в муравейнике, подогнув неудобно руку, вывернув голову куда-то под себя и в сторону.
«Муравьи там. Ему плохо, – подумал отрешенно, и направился к товарищу. – Надо оттащить».
Стрельба затихала по всей линии огня, только кое-где одиночные выстрелы еще нарушали лесную тишину, да немецкие овчарки учинили перекличку.
Снял тело Петьки с муравейника, повернул лицом вверх, стряхнул насекомых, закрыл ему глаза.
– Вот и все, – ни к кому не обращаясь, проговорил Антон. – Еще одним товарищем стало меньше. Что дальше?
Сидел на коленях рядом с убитым, ни о чем старался не думать, просто смотрел вверх сквозь кроны деревьев на бегущие по небу облака. И в голове и в душе было пусто до звона в ушах.
– Встать! – разъяренный командир роты дергал его за плечи, тыкал пистолетом в грудь. – Встать, твою душу мать! Ответь, как положил взвод? Специально на засаду вывел? В гестапо! Сейчас я сдам тебя в гестапо! Там разберутся, гробину мать!
От резкой боли в груди Щербич пришел в себя, и только потом обратил внимание на разъяренное, дышащее гневом лицо командира – до него стал доходить смысл сказанных в его адрес угроз.
Он встал, еще какое-то мгновение смотрел на орущего Белова, а обида, злость и еще что-то страшное, ужасное уже затмили глаза. Не раздумывая, без замаха снизу резко со всей силы ударил в челюсть этого ненавистного теперь для него человека, совершенно не думая о последствиях.