Везунчик
Шрифт:
По ночам подмораживало: легкий иней лежал на траве долго, пока не появиться солнце, не растопит его, не заблестит влажными искорками в его лучах. А потом и потеплеет, и опять жить можно. И лес не стоял уже сплошной зеленой стеной: золотом отливали оставшиеся листья на березах, оживляя мертвую картину, веселили. Сказочно разметали голые сучья и ветки дубы и осины, обнажились кустарники. Только сосны да ели сохранили свои наряды, но и они поприжухли, потемнели, потеряли яркий зеленый оттенок, и с расстояния казались почти черными.
Зябко. Машину мотало, подбрасывало на ухабах, слышно было, как крошится лед под колесами в многочисленных лужах и лужицах на дороге.
Вспомнил вдруг про свои драгоценности: давно не проверял. Скоро зима, а вдруг пригодятся? Как доставать их из земли? Надо будет проверить да перепрятать, пока еще не сильно сковало землю. Для документов тоже не помешает найти местечко понадежней. Вместе с золотом положить нельзя – потеряешь, так все сразу. Где-то слышал, что опасно хранить все яйца в одной корзине. Все правильно, хорошая поговорка. Умные люди придумали. Не нам чета.
Антон все больше и больше убеждает себя в этом, в мыслях прокручивает свой огород, дом, подворье, пытается отыскать местечко надежное и неприметное. И чтобы допуск к нему, подход был в любое время. А то вдруг придется скрыться, уходить мгновенно, когда не до сборов, тогда как? А если не удастся вернуться быстро, а там уже кто-то что-то построил, или живет прямо на том месте, где Антон спрятал драгоценности? От таких мыслей даже передернуло, холодом прошло по телу.
– Да-а, дела-а, – не заметил, как сам с собой стал разговаривать вслух. Оглянулся – не смотрит ли кто, но нет, все молчали, занятые своими мыслями, своими проблемами. – Выходит, дома нельзя.
До Борков доехал с немецким патрулем на заднем сиденье мотоцикла, продрог основательно. Не вошел, а ввалился в дом к Фекле. На перерез ему бросилась тетя Даша, замахала руками, зашикала.
– Не шуми, они спят. Поздравляю, папаша! У тебя сын! Не подходи к ним, согрейся, успеешь, – выпалила на одном дыхании.
Антон поставил себе табуретку у печки, скинул шапку, рукавицы, и глупо улыбался, глядел, как суматошно бегала Прибыткова, накрывала на стол, и все еще не верил, что он – папа!
Дверь в переднюю хату открылась, вышла Фекла со свертком в руках. Остановилась в дверном проеме, смотрела на Антона. Надежда, ожидание, тревога – все это отражалось немым вопросом на ее лице.
Щербич поднялся, судорожно, дрожащими руками стал расстегивать пуговицы на форменной тужурке, не отрывая глаз от матери с ребенком. Его ребенком, его сыном! Как назло, они не расстегивались, пришлось одну даже вырвать, наконец, одежда полетела на пол, и он сам шагнул навстречу своей семье. Протянул руки, испугался: а вдруг причинит боль своими лапищами? Фекла сделала тоже шаг навстречу, вложила ему в руки сверток, и замерла, затаив дыхание. Тетя Даша тоже застыла посреди комнаты, не успев донести сковородку до стола.
А он и не знал, как надо обращаться с ребенком, поэтому, робел. Однако, ощущение того, что это его, его сын теплом обдало все тело до последней клеточки, подступило к горлу горячим комком. Бережно, нежно, насколько это можно было при его-то силе, прижал к себе, и смотрел на Феклу, ждал помощи от нее.
Она подошла, отвернула уголок пеленки, показала ему сына.
– П-подержи, Феклушка, – Антон от волнения стал даже заикаться.
– Б-боюсь я, вдруг уроню, – прошептал умоляюще.
– Эх, папаша, папаша! – тетя Даша взяла ребенка из рук Антона, прошлась с ним по хате. – Всегда так: как делать – они герои, а как на руки взять – смелости не хватает. Садитесь за стол, родители.
И Фекла, и Антон с благодарностью посмотрели на женщину, понимающе улыбнулись, прижались друг к другу.
Следующим днем пошел к себе домой, долго ходил по саду с ножовкой, отрезал для вида несколько ненужных засохших сучьев на яблонях. Подобрал момент, выкопал из-под груши сверток, спрятал за пазуху.
Вечером, в сумерках, направился через Феклин огород в сторону деревенского кладбища, что стояло чуть в отдалении посреди поля. Заросшее зарослями акации и березками, оно черным пятном выделялось на фоне голой земли.
Холодный предзимний ветер гудел в кронах деревьев, раскачивал их, отгораживая собой потусторонний мир от мира окружающего кладбище.
Антон смело переступил эту границу, раз и навсегда определив для себя, что мертвецов бояться нельзя и не стоит, а можно и нужно остерегаться живых.
Быстро отыскал могилу старого Лося, присел перед ней на колени, вытащил саперную лопатку, споро начал углубляться в могильный холмик.
Засыпал землей, припорошил опавшей листвой, отошел немного в сторону, оцени свою работу – остался доволен.
– Ну вот, дядя Миша, – постоял еще с минутку, окинул взглядом все кладбище, поежился от холода. – Так будет надежней. Послужи мне еще раз. Тебе это ничего не стоит, – круто повернулся и решительно направился в сторону деревни.
В дом не стал сразу заходить, остался во дворе, в закутке, где не так потягивало ветерком. Смотрел на ночное предзимнее небо, тусклые звезды, что усеяли собой небосвод, думал. И думы все безрадостные, смурые какие-то. Казалось бы, сын родился, радоваться надо, ан нет, напротив, тоска гложет. Вспомнил вдруг, как хорошо было с дядей Кирюшей поговорить, посоветоваться. А сейчас один. Да, совершенно один, как это не печально звучит. Вроде, есть и жена, мать его ребенка, а вроде, и не жена она, а так, сожительница. И сын есть, а как будто не законный. И власть над деревней Борки тоже ни кто не отнимал, а что-то ее больше не хочется. А была ли она, власть-то? Да и садов дедушкиных, земли его, винзавода тоже желание пропала иметь. Ну их! Считай, маму потерял.
Хотелось в стороне остаться, не запачкаться. И быть богатым, а значит, всесильным. Иметь все, в том числе и власть над людьми. Да разве получится в такое смутное время прожить в особицу, не от кого не зависеть? Не получилось: втянуло, всосало как в воронку, в водоворот. И выхода уже как будто нет. Слухи доходят, что под Сталинградом увязли Гансы, не знают, как ноги унести оттуда. Оказывается, правы были все – и мама, и старый Лось дядя Миша, и Ленька. А сам он просчитался. Как же так могло случиться? Где дал промашку? Вроде, всегда считал себя практичным, продуманным человеком, везунчиком, а вот, поди ж ты…. Хотел представить себе жизнь послевоенную, мирную – не стал. Уж слишком мрачной она ему казалась. Верить в это не хотелось. Это же придется покинуть Феклу, ребенка, Борки, Деснянку, пристань с камнем-валуном, вот эти липы, аистов, что будут парить над деревней. А как же жить безо всего этого? Господи, что же произошло? Где ошибся, в чем, когда? Еще этой весной мечтал взять сына за руку, и веси его, вести…. А кто позволит ему, Антону Степановичу Щербичу, идти вот так, спокойно, по деревенской улице, да и по жизни? И еще не известно, как поведет себя сын, когда вырастет, станет взрослым?