Вице-президент Бэрр
Шрифт:
Последние несколько дней мы только так всем и рассказываем. Но Леггет знает правду и сегодня вечером просил меня поторопиться и выведать все, что удастся, по поводу Ван Бюрена. Леггет поразительно хладнокровен. А сам ведь тоже умирает.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Сегодня полковник первый день в Нью-Йорке. Жилья мы еще не нашли, и пока он остановился на Рид-стрит. Мистер Крафт нашел немку, фрау Вич, она за ним ухаживает, ей поставили кровать в комнате рядом с Комнатой полковника, и он очень строго на нее смотрит. Он бы предпочел, чтоб за ним ухаживал мужчина, ведь после удара он не может сам оправляться. Но мистеру Крафту удалось пока его уломать.
До полудня полковник принимал клиентов, и мы было подумали, что они клюнули на нашу басню о старой военной ране. Но как раз в тот момент, когда фрау Вич кормила полковника густым овощным супом, в дверях выросла длинная тощая фигура. Одетый во все черное, с черной книгой в руках, посетитель направил на Бэрра костлявый палец и возгласил:
— Покайся! Покайся! Грешник из грешников! Убийца и предатель! Покайся, ибо Судный день близок!
И юродивый поп услышал в ответ доброе и светское:
— Очень любезно с вашей стороны проявлять обо мне заботу, преподобный отец…
— На колени, грешник! Молись! Молись со мной, чтобы бог спас твою грешную душу!
— Я ежедневно об этом молюсь!
— На колени, грешник!
— Увы, это невозможно. — Полковник повернулся ко мне. — Боюсь, Чарли, преподобный забыл, где тут дверь.
После этих слов мы с фрау Вич схватили маньяка и вытолкнули из кабинета. Он сопротивлялся так, словно его вдохновлял сам господь бог, правда мормонского толка: сдавалось, что преподобному не впервой достается от грешников.
Полковник Бэрр вздохнул.
— Все как в прошлую мою болезнь. Каждый городской проповедник хочет чести… нет, славы, высшей славы помочь мне выбраться из долины слез на небо — или куда похуже. По-видимому, их гонорар независит от исхода моего дела.
Откушав супу, полковник отсылает фрау Вич с благодарственным напутствием — по-голландски. Она отвечает по-немецки и оставляет нас в покое.
Полковник в философском настроении.
— Я с легким сердцем смотрю в лицо смерти. Думаю, предстану перед богом со спокойной душой. Но избавьте меня от его земных агентов! — Бэрра передергивает; он делает мне знак, чтоб я поудобней положил ему ноги на софе; он полулежит, опершись на подушки. Выше пояса полковник в полном, даже торжественном одеянии, зато ниже — только длинная рубаха, да одеяла укутывают не мощные ноги.
После смерти Гамильтона я оставался в Ричмонд-хилле десять дней. Признаюсь, я не ожидал отклика, который вызвала наша дуэль. Казалось, никто не дрался на дуэли за всю историю Соединенных Штатов, пока Аарон Бэрр не изобрел этой дьявольской игры, чтобы злодейски убить величайшего из всех американцев (после Джорджа Вашингтона, конечно). Буквально на следующий день высокомерный, заносчивый Гамильтон превратился чуть ли не в Иисуса Христа, а я в Иуду — нет, в Каифу, злодейски отправившего божество к отцу небесному (опять-таки к Джорджу Вашингтону), а Вихок стал Голгофой новоявленного Иерусалима. Признаюсь, я по сей день испытываю глубокое отвращение к неслыханному лицемерию соотечественников. Девяносто процентов наших газет были республиканскими и добрых два десятилетия поносили Александра Гамильтона. С некоторым удивлением я прочитал на их страницах о мученичестве святого Гамильтона, которое он принял от моей злодейской руки. Признаюсь, в те дни, сразу после смерти Гамильтона, мне расхотелось жить с таким народом.
Я получил ободряющие послания от джентльменов, которых не мог считать друзьями. Один — Джордж Клинтон — передал мне устное послание через Мэтта Дэвиса: «Вы абсолютно ни в чем не виноваты, ибо никто не заставлял ублюдка Гамильтона с вами драться».
Такова была неофициальная точка зрения всех джентльменов в стране. А как же иначе? От Де Уитта Клинтона до Эндрю Джексона, от Генри Клея до Джона Рэндольфа чуть не все наши лидеры замешаны в подобных делах чести. Но ни один джентльмен не стал меня защищать публично. Гамильтон об этом позаботился, хитроумно написав ряд писем потомкам (им, верно, можно писать что вздумается: ab mortuis nihil veritas [83] ). Общество так пылало гневом, что большое жюри предъявило мне обвинение в убийстве — в штате Нью-Джерси!
83
От мертвых истины не требуется (лат).
Двадцать первого июля я уехал из Ричмонд-хилла. Пока грузили сундуки, я распрощался с «маленькой шайкой». Мы изо всех сил старались не вешать носа, хотя знали, что по соседству, в Гринич-вилледже, меня поджидает толпа с веревкой наготове.
Вдруг мы все вздрогнули от громкого крика. Черная женщина вышла из-за хижины у самой воды (где Марта Вашингтон держала лед). Это была старая Мэри, неотъемлемая принадлежность Ричмонд-хилла.
— Вы не вернетесь, полковник! Никогда! — Старая Мэри плакала и целовала мне руку, как целовала руки у прежних хозяев — Вашингтона и Адамса. Она ошиблась. Я вернулся в Ричмонд-хилл в прошлом году. За пятьдесят центов сидел на галерке, смотрел посредственную трагедию. Впрочем, старая Мэри не совсем ошиблась. Я не вернулся ни в ееРичмонд-хилл, ни в свой. От него ничего не осталось, только стены. Ручей, ферма, парк, тенистые аллеи у реки — все застроено по вкусу Джона Джекоба Астора.
Но ни о чем подобном я и не помышлял, отправляясь около десяти вечера в сторону Статен-Айленда. Помню лишь прекрасную летнюю ночь. Огромные звезды на чертом небе. Тихое, медленное журчание Гудзона. Несмотря на опасность, я успокоился, словно дух, отлетевший от надоевшего тела; изображение отделилось от разбитого зеркала: Гамильтон умер, я — остался в живых.
На другой день я заехал к другу в Перт-Амбой, а затем двинулся в Филадельфию, где меня прекрасно приняли, несмотря на неистовство газет.
Я остановился в доме у друга — Чарльза Бидла, и мы по-холостяцки (его семья уехала на лето из города) коротали время.
Вскоре к нам присоединился муж Энн, кузины Чарльза Бидла, блистательный командующий армией Соединенных Штатов бригадный генерал Джейми Уилкинсон. Да, мы были дружны по Кембриджу и Вэлли-Фордж, а недавно и по Нью-Йорку, куда Джейми приезжал в мае, соблазнять меня славой на Западе, раз моя карьера в восточной политике явно окончена. С ним я снова стал бы тем, кем был до роковой схватки с Джефферсоном и виргинской хунтой.
Однажды вечером мы с Уилкинсоном сидели в уютной библиотеке в доме Бидла (наш хозяин деликатно удалился), и под жужжание знаменитых филадельфийских мух, то и дело сжигающих себя в ярком пламени ламп, Джейми обрисовал мне положение на Западе.
— Наши ненавидят испанцев. Хотят выжить их из Мобиля, из обеих Флорид, из Мексики. Масса Том им тоже осточертел. Осточертели политики восточного побережья. Осточертело кланяться донам. Им нужен только вождь. Бэрр, им нужны вы.
Джейми потягивал портвейн. Я не узнавал юного генерала прежних дней. Во-первых, он облачился в форму собственного изобретения и из наполеоновского маршала превратился в потрепанного иезуитского монаха. Во-вторых, коренастый юноша времен Революции стал полным, дряблым господином с отвислыми щеками и неморгающими свирепыми глазками свиноматки, готовой вот-вот пожрать собственных поросят. Когда-то чистый голос охрип от алкоголя. Но жизнерадостность осталась. Джейми ловко льстил другим и умел похвалить себя. Для политического деятеля это божий дар. Он прекрасно им пользовался. Правда, ему ничего другого не оставалось. После Революции его армейская карьера закончилась сумбурно и прискорбно (финансовые отчеты генерал-интенданта американской армии так и не сошлись). Уже гражданским лицом отправился он на Запад, чтобы заработать денег в богатом испанском порту Новый Орлеан.