Вид с холма (сборник)
Шрифт:
…Теперь на пустыре все не то. По-прежнему тянется железнодорожная колея и стоят телеграфные столбы с белыми чашечками изоляторов. И тропы снова вытоптались, правда уже в обход мастерской. Но ни высоких трав, что были за гаражами, ни чертополоха, ни медуницы не встретите. Конечно, обойдя весь пустырь, можно найти лужайку, полежать, позагорать, но все уже не то.
Солнечный гонщик
А. Панкову
В детстве и юности я был непоседливым до идиотизма: ни минуты не мог просидеть спокойно, и неорганизованным, бесшабашным был до абсурда:
Я не изменился и в зрелом возрасте, несмотря на то, что общение с друзьями и приятелями уже происходило более тяжеловесно — с выпивками, куревом и трепом до полуночи, то есть к моему компанейскому, улыбчивому обаянию приплюсовалось обаяние стойкого собутыльника. В этом возрасте я страшно переносил одиночество; если вечером никто не зайдет — да что там! — если целый час молчит телефон, становилось не по себе, вселялась паника — меня бросили, позабыли, жизнь проходит мимо; я мог вынести любые испытания: жить без света и воды, но молчащий мертвый телефон — это уж слишком! И ни одного дня не мог высидеть наедине с самим собой в четырех стенах — чувствовал себя чуть ли ни в камере смертников; от боязни спятить, бежал из дома и бесцельно бродил по улицам, чтобы только быть среди людей.
Теперь-то, к старости, я немного утихомирился, до меня дошло, что стоящих дел в жизни не так уж и много, и интересных людей — горстка, а настоящих друзей и вовсе — два-три. Теперь мне доставляет удовольствие дотошно заниматься чем-либо одним, например, копаться в воспоминаниях, чем сейчас и занимаюсь — просматриваю жизнь в обратном направлении, и уединение переношу вполне сносно, хотя его почти не бывает — я обременен семьей.
Итак, вперед — в прошлое.
В молодости меня подстегивало неистребимое любопытство, желание быть в курсе всех дел; можно сказать, основой моей жизни являлось движение и массовость. Массовости было хоть отбавляй, а вот для движения не хватало личного транспорта. Изложу суть дела.
Начальный разбег для движения я сделал еще в первых классах школы, когда смастрячил самокат на подшипниках. Самокат оглушительно скрипел и визжал, и пугал прохожих, но это меня не смущало — я гонял как одержимый по окрестным улицам и подворотням и был счастлив.
Через пару лет я заметил — движение на самокате все-таки чересчур медленное; мой неуемный темперамент требовал сногсшибательных скоростей и я стал бредить велосипедом. Но в то послевоенное время в нашей семье с деньгами было туговато — их не хватало и на более необходимые вещи; только в восьмом классе, к моей неописуемой радости, отец с матерью выкроили необходимую сумму и купили мне на барахолке подержанный «зис». Я был счастлив.
На ходу велосипед потрескивал и позвякивал, тарахтел и гудел, и, казалось, вот-вот развалится, но водрузив на руль «велика» флажок, как знак особой доблести, я гонял по городским улицам с восхода и до захода солнца, и испытывал радость от безграничной свободы.
Столь же безграничны стали мои компанейство, обаяние, улыбчивость и прочее. Я объезжал приятелей, узнавал, кто чем занимается, подбивал «прокатиться с ветерком»: одного усаживал на раму, другого на багажник (и как выдерживал мой старый драндулет?!). Я подвизался в роли заводилы: постоянно сколачивал компании,
Естественно, учился я неважно, болтался в числе «отстающих», а с появлением велосипеда, когда вообще забросил домашние задания, перешел в число «неуспевающих по всем предметам». Не прошло и месяца с начала занятий, как я сбился со счета двоек и колов, попал под сильное давление и угрозы учителей, и наконец, терпение директора школы лопнуло; его приговор прозвучал так:
— Или отчисляем из школы или посещаешь дополнительные занятия, выбирай!
Разумеется, я выбрал занятия, в противном случае родители отобрали бы велосипед.
Прежде всего меня обязали посещать дополнительные занятия по русскому языку. Их вела десятиклассница, круглая отличница, этакая кукла, которая из себя много строила: когда шла, заботилась о стиле походки, слова произносила с величавой медлительностью; она со всей серьезностью относилась к своим обязанностям (натаскивать нас, отпетых лентяев) и, подражая учителям, ставила нам оценки. Ее отличительной чертой была стыдливость — от каждого грубого слова, покрывалась румянцем или бледнела, или заикалась.
Однажды мы писали диктант и она произнесла фразу: «Он лежал у моря на гальке».
Отпетый двоечник второгодник верзила Галкин, чтобы нас повеселить, тихо буркнул:
— Галька — с большой буквы?
Десятиклассница уловила его реплику и ее щеки запылали, а на глазах появились слезы.
Самое странное произошло на следующий день. Разбирая нашу писанину, она сказала:
— У вас там четверки переправлены на тройки. Вначале я всем поставила четверки, на когда дошла до работы Галкина, поняла, что это будет нечестно. Он написал только с одной ошибкой, а у вас по две-три. Я поставила ему четыре, а всем снизила до троек, — и, сильно покраснев, робко добавила: — Галкин, у тебя способности к языку, ты можешь выбиться в отличники. Когда закончим занятие, останься еще на одно занятие.
Галкин, само собой, не остался. Во-первых, его ждал футбол, во-вторых, он презирал отличников, в-третьих, и на одно дополнительное занятие ходил как на каторгу, а тут еще одно! Он вообще считал, что десятиклассница с нами зря теряет свое время и отнимает наше, драгоценное.
А между тем, через две недели все неуспевающие по «языку» подтянулись до уровня середняков и директор освободил их от нудной обязаловки, но нам с Галкиным объявил:
— А вам, добрые молодцы, придется еще попотеть. Вы подтянулись микроскопически.
Несколько дней мы с Галкиным посещали занятия вдвоем, причем Галкин являлся с мячом — в преддверии ответственного матча, а я приезжал на велосипеде — по пути на более важное мероприятие.
Однажды, поигрывая мячом и притопывая, Галкин сказал мне:
— Ты сегодня не хочешь отвертеться от занятий? Смотри, погодка-то блеск! Солнце и ни одного облачка. Погоняй на своем козле полчасика, а когда прикатишь, я смоюсь. Скажу, плохо себя чувствую.
Я принял его предложение без всяких оговорок, даже с живейшим интересом, и покатил на стадион; дал пять кругов по слепящей от солнца гаревой дорожке и, не переводя дух, влетел в класс.