Вид с холма (сборник)
Шрифт:
Ромео и Джульетта
В. Сурганову
В распахнутом пальто, разгоряченная, безумная, она бежала по снегу, швыряла в сугробы сумку, варежки и, еле сдерживая рыдания, тоскливо причитала:
— Проклинаю день и час, когда тебя встретила!
— Наташа, остановись! — растерянный, подавленный, он спешил за ней, на ходу поднимая брошенные ею вещи. — Наташа, успокойся!.. Ну что ты в самом деле?! Все устроится!..
Он догнал ее, схватил за руку.
— Успокойся, дорогая!.. Скоро весна, поедем в Ялту…
Они стояли рядом, измученные долгой,
— Витя, оставь меня в покое, прошу тебя… У меня нет больше сил. Иди к своим. Тебя ждут… А меня… меня никто не ждет. Ни один человек в мире, — с усталой безнадежностью она запрокинула лицо, и слезы побежали по ее щекам; казалось она посылает в небо вопль отчаяния, и все, что на земле, для нее — неподвижный, затянувшийся кошмар.
В безмолвной жалости он обнял ее.
— Ты нужна мне.
— Я тебя умоляю, не надо, — она отстранилась. — Я для тебя привычка, игрушка, с которой никак не могут расстаться… Иди, Витя, домой, тебя ждут.
— Ну, что ты в самом деле, Наташенька! Я ведь и не торопился вовсе… Так хорошо сидели… И в кафе сегодня хорошо, почти никого нет. И что на тебя нашло? Я только сказал, что сегодня день рождения дочери и надо бы прийти пораньше. Но мы могли бы еще посидеть, — на его лице появилась слабая, виноватая улыбка.
— Нет, Витя. Иди домой и прости меня… Я не права… Не знаю, что нашло на меня… — она глубоко вздохнула и, опустив голову, медленно побрела к остановке автобуса.
Они встречались в арбатском кафе; он приходил первым, торопливо занимал свободный стол в углу, отодвигал к стене третий «лишний» стул, покупал в буфете бутерброды, сигареты, кофе, аккуратно расставлял на столе и поминутно посматривал то на часы, то на вход в кафе. Несмотря на тучность, он двигался артистично, легко, тихая радость освещала его лицо — он был взволнован, как мальчишка в ожидании первого свидания.
Появлялась она; устало улыбаясь, произносила слова приветствия, поспешно сдавала в гардероб редактуру, которую обычно брала на дом, легкими движениями поправляла прическу перед зеркалом и рассеянным, блуждающим взглядом осматривала посетителей кафе.
— Как хорошо, что ты занял именно этот столик, — говорила она, когда они усаживались. — Здесь тихо, спокойно. Я в редакции так устаю от людей. И, пожалуйста, Витя, не сажай к нам никого. Терпеть не могу всяких назойливых. Как выпьют, начинают ходить по столам, искать собеседников. А ведь невежливо не поддерживать разговор, надо что-то говорить, а так не хочется.
— Конечно, конечно, Наташенька. Я ведь тоже устаю на лекциях, — он доставал из портфеля заранее купленную бутылку вина. — Некоторые ведь стремятся захватить как можно больше пространства и быть в центре внимания, а нам нужно всего ничего — освещенный угол, и только, верно? — он улыбался, довольный, что все удачно складывалось.
Она вынимала из сумки сверток с ветчиной или жареной рыбой, он разливал вино, они склонялись над столом, заговорщически произносили тосты, выпивали, ужинали, рассказывали друг другу, как провели минувший день — он говорил
В середине вечера он снова шел к буфету, доброжелательно раскланивался со знакомыми, а если встречал знакомых у буфетной стойки, пожимал им руки, интересовался делами; когда же спрашивали о его жизни, вежливо отвечал: «Спасибо, все хорошо»; взяв кофе, он спешил в «свой закуток», и, пока нес чашки, не отрываясь смотрел на нее. А она на него, подперев щеки руками. И они улыбались друг другу.
Потом они курили и вспоминали вылазки на природу, походы с рюкзаками вдоль рек, отдых в Крыму… В их закутке было уютно и весело, их связывало полное понимание, родство душ, беззаветная преданность, годы общих болей и радостей. Они относились друг к другу заботливо, с глубокой нежностью и уважением, с высочайшей святостью, которая свойственна только великим влюбленным.
Ближе к закрытию кафе они устраивали «маленький костер» в пепельнице и очень тихо пели туристические песни и песни, популярные в послевоенные годы, а когда посетители расходились и в зале гасили свет, недолго танцевали, танцевали в темноте, но над ними светился романтический ореол… Конечно, иной раз в их отношениях угадывалось неполноценное торжество, какое-то великолепное несчастье.
— Виктор Алексеевич и Наталья Александровна, — почтительно говорили гардеробщики. — У них настоящая любовь, не то, что у теперешней молодежи.
— Надо же, Ромео и Джульетта, — удивлялись случайные посетители.
— Современные Ромео и Джульетта, — серьезно подтверждали завсегдатаи.
Они встречались в кафе в течение пятнадцати лет… А все началось с того времени, когда ему, молодому аспиранту, предложили вести фольклор на первом курсе педагогического института. У него была интеллигентная внешность, острый ум, располагающая улыбка; он входил в институт и сразу притягивал внимание; в аудитории бросал внимательный взгляд на студентов, с мягкой иронией, спокойным ровным голосом разбирал их очередные «эпосы», увлеченно обозначал новую тему.
Что особенно привлекало студентов — его резко очерченная индивидуальность: в отличие от большинства преподавателей, с их нудными назиданиями и холодной отработкой материала, и такой же холодной деликатностью в общении, он проводил занятия в форме незапланированных дружественных размышлений, пытливых, искренних бесед с единомышленниками.
— В сущности, вся наша с вами жизнь — познание самих себя и окружающего мира, — говорил он. — И главное здесь не внешнее — разные житейские мелочи, а внутреннее — то, что в нас самих, наше отношение ко всему происходящему… Конечно, жизнь короткая, и хочется ее до краев заполнить встречами, страстями, а серьезная работа требует усидчивости, больших затрат времени и сил. Выбирайте! Или попытайтесь совместить. Кому это удастся, будет счастливцем. Но бесспорно, необходимо изучать мировую культуру. Ведь значительные произведения, совершали перевороты во взглядах людей, а не просто заставляли их смеяться и плакать, и размышлять над смыслом жизни… В сущности, искусство не что иное, как стремление исправить мир, попытка искоренить зло. И, ясное дело, это удел безумных, — с улыбкой добавлял он.