Видит Бог
Шрифт:
О, какой же вред он причинил, какие навлек погибели! Свою в том числе, ибо Фамарь оказалась не единственной жертвой. Это по его милости мне пришлось семь лет спустя бежать из Иерусалима. Когда оглядываешься назад, кажется, будто время пролетело так быстро, не правда ли? Вроде бы и семи секунд не прошло. Всему причиной этот его поступок и то, что случилось потом, ибо, закончив, Амнон уже никакой любви не испытывал. Напротив, он возненавидел ее величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней. Причины того он не знал да и знать не хотел. Вообще-то говоря, непонятно, какие такие удовольствия надеялся он получить от девственницы?
— Встань, уйди, — приказал он сестре с безжалостностью, презрением и отвращением. И оттолкнул ее от себя.
Смущенная, оскверненная девочка была близка к обмороку.
— Нет, брат, — сказала она сквозь слезы, — прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною.
Но он не хотел слушать ее и унизил ее еще пуще, ибо позвал отрока своего, который служил ему, и сказал, она же сжалась от слов его, словно те были плетьми:
— Прогони эту от меня вон и запри дверь за нею. А если еще придет, не пускай.
И отрок, слуга его, плотоядно поглядывая на Фамарь и хихикая, вывел ее вон и, не сказав ни слова, запер за нею дверь.
Амнон ее вышвырнул. Почему? Сколь многое сокрыто от глаза видящего и уха слышащего!
Фамарь же, так грубо отвергнутая, посыпала пеплом голову свою и разодрала одежду, которую имела на себе, разноцветную, праздничную одежду, как разодрала бы ее, оплакивая покойника. И положила она руки свои на голову свою, и так шла и вопила, пока не пришла к Авессалому, брату своему, который уже по бессвязному началу рассказа ее догадался обо всем, так что ей и продолжать не пришлось.
— Не Амнон ли, брат твой, был с тобою? Но теперь молчи, сестра моя, — приказал ей Авессалом, — не говори никому, ибо он — брат твой.
И жила Фамарь в одиночестве в доме Авессалома, брата своего, и никуда не выходила.
— Это ты правильно сделал, Авессалом, — похвалил я его, когда он мне все рассказал. Пуще всего меня угнетала боязнь вновь по уши вляпаться в неприятности и оказаться перед необходимостью принимать щекотливые решения. Поначалу самое мрачное, повергающее в растерянность сокрушение мое состояло в том, что старший мой сын выставил меня полным дураком. — Это ты очень правильно ей сказал.
— А что станешь делать ты? — спросил Авессалом и уставил на меня пристальный взор, ожидая ответа.
— С Амноном?
— Да. Как ты его накажешь?
— Он мой сын.
— А сестра — дочь твоя.
— Она всего только девочка. Она ведь не кричала, так?
— Да кто бы прибежал на ее крик? Амнон — царский сын.
— Это не важно. Девица, силою взятая в городе, если она не кричала, виновата не меньше мужчины.
— Правда? — почти безразлично спросил Авессалом. Но брови все же приподнял.
— Да, так сказано в Библии. Можешь сам посмотреть.
— Наверное, в нужде и черт священный текст приводит.
— Я же не черт, Авессалом. А сестра твоя Фамарь не была даже обручена. На самом-то деле закона, запрещающего насиловать девицу, которая не обручена, не существует. Тебе это известно?
— Так ты бы принял его, — сказал Авессалом. — Впрочем, может быть, брат мой Амнон, когда станет царем, установит закон против насильников.
Я и не предполагал, что ему присуща такая склонность к туманным сарказмам. Я начинал беспокоиться, потому как не мог понять, что у него на уме.
— Ты говорил с Амноном? — встревоженно спросил я.
— Я не говорил с Амноном ни худого, ни хорошего.
— Вот и молодец, — похвалил я его.
— Да и о чем говорить? — Лицо его оставалось непроницаемым, но пронзительные черные глаза не отрывались от меня, изучая. — Я ведь стараюсь учиться только тому, чего еще не знаю.
— И правильно, не о чем с ним говорить. Амнон — брат твой.
— А Фамарь — сестра моя. — Затрудняюсь сказать, содержалась ли в этой фразе ирония.
— Да.
— Ты поговоришь с Амноном? — осведомился Авессалом.
— Я буду с ним очень гневен, — ответил я. — Это я тебе обещаю.
— А ее ты увидеть не хочешь?
— Кого?
— Фамарь.
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Она живет в моем доме, никуда не выходит. Она изменилась. Не хочет ни с кем разговаривать. Даже время от времени.
— Так как же я с ней разговаривать буду? И что я могу сказать такого, что ей поможет?
— Ты послал ее к нему.
— Он сказал, что болеет.
— Он солгал тебе.
— За это я его отругаю.
— Она совсем одна в моем доме. И все время плачет.
— Я могу утешить ее?
— Ей кажется, что во всем Израиле нет места, куда она может пойти с бесчестьем своим.
— Это мы все замнем. Никто ничего не узнает.
— А от себя она как это скроет? Он вышвырнул ее из дому, слуге велел вышвырнуть, как будто она непристойная потаскуха.
— Я тебя спрашиваю, — повторил я, — что ямогу ей сказать? Что заставлю Амнона жениться на ней?
— Она и сама теперь не захочет, — ответил Авессалом.
— А чего она хочет?
— Она не хочет, чтобы отныне кто-нибудь видел ее в Израиле.
— И куда же я ее дену?
— Могу я отослать ее в Гессур, в дом царя, отца нашей матери?
— Мысль неплохая, — тут же согласился я. — Отвези ее сам.