Видит Бог
Шрифт:
Ахимаас, сын Садока, и Ионафан, сын Авиафара, могли пригодиться мне как гонцы. И возвратили Садок и Авиафар ковчег Божий в Иерусалим, и остались там, и вели себя как люди набожные и безвредные, высматривая, что можно сделать для меня.
Я же, когда они возвратились, пошел на гору Елеонскую, шел и плакал; голова у меня была покрыта; я шел босой. Сколько воды утекло, безутешно думал я, с тех пор, как я впервые воссиял звездою в крохотном Вифлееме. Все кончено, полагал я, мир отвернулся от меня, и я остался нагим пред врагами моими. Тут я поднял глаза и обнаружил, что и все люди, бывшие со мной, тоже покрыли каждый голову свою и поднимаются следом за мной на гору Елеонскую, идут и плачут.
Здесь, на горе, меня и известили, что Ахитофел в числе заговорщиков с Авессаломом, и помню, услышав об этом, я задрожал и сказал, подняв взгляд к небесам Божиим: «Господи Боже мой! разрушь совет Ахитофела».
Особенно рассчитывать на это не приходилось. Впрочем, когда я взошел на вершину горы, где поклонился Богу, то вижу — навстречу мне идет Хусий Архитянин, одежда на нем разодрана, и прах на голове его. Он тоже уже скорбел. Возможно, он явился как ответ на мою молитву, ибо стоило мне увидеть его, и все вдруг стало вставать по местам, и мне явилась смелая мысль. Хусий Архитянин был еще одной центральной фигурой моего кабинета — человеком практичным и благоразумным, с ним я мог говорить откровенно.
Я отвел его в сторону и, понизив голос, по секрету сказал ему следующее:
— Если ты пойдешь со мною, то будешь мне в тягость. Сражаться ты не умеешь. Но если возвратишься в город и скажешь Авессалому: «Царь, доселе я был рабом отца твоего, а теперь я — твой раб», то сможешь расстроить для меня совет Ахитофела. И всякое слово, какое услышишь из дома царя, пересказывай Садоку и Авиафару, священникам. Там с ними и два сына их. Чрез них посылайте ко мне всякое известие, какое услышите.
И пошел Хусий обратно в город и ждал там, когда Авессалом, сын мой, вступал в Иерусалим.
Я же начал спускаться с вершины горы Елеонской по ее противоположному склону, следуя извилистой дорогой, ведшей к пустынной равнине. Со всеми надеждами на верность народа Израиля, на его противодействие мятежу, поднятому в Иудее, я быстренько распростился, когда проходил Бахурим и подвергся нападению этой тошнотворной глисты, Семея. Дом Саулов тоже восстал на меня. Даже в самых мучительных моих снах мне ни разу не удалось пригрезить рожу более мерзкую, чем была тогда у Семея. Он вышел, злословя меня, и злословил, приближаясь. Он бросал камнями в меня и всех слуг моих, все же люди и все храбрые, что были по правую и по левую сторону от меня, сомкнули ряды, ограждая меня от того, чем он бросался. Вот как говорил Семей, злословя меня:
— Уходи, уходи, убийца и беззаконник! Господь обратил на тебя всю кровь дома Саулова, вместо которого ты воцарился, и предал Господь царство в руки Авессалома, сына твоего. И вот, ты в беде, ибо ты — кровопийца.
Думаете, я понял все, о чем он талдычил? Ничего я не понял, но винить в этом следует не меня, а переводчиков короля Якова I. Авесса же, сын Саруин, распалился, услышав злорадное это глумление, и громко вопросил меня:
— Зачем злословит этот мертвый пес господина моего царя? Пойду я и сниму с него голову.
Этого я ему не разрешил. Я сказал Авессе:
— Стоит тебе открыть рот, Авесса, как выясняется, что ты хочешь снять с кого-нибудь голову. Ты мне лучше другое скажи: где брат твой Иоав?
— Откуда ж мне знать?
— Пусть Семей злословит, — решительно произнес я, хорошо всю сознавая глубину моего падения, — ибо Господь повелел ему злословить Давида. Кто же может сказать ему: зачем ты так делаешь? Пусть живет. И может быть, Господь призрит на уничижение мое, и воздаст мне Господь благостью за теперешнее его злословие.
И мы продолжили спуск по занимающей дух трудной дороге, а Семей шел по окраине горы, с моей стороны, шел и злословил, и бросал камнями на сторону мою и пылью. Так оно и продолжалось, пока мы не прошли большого расстояния и он не отстал. Мы утомились. Завершив тяжкий спуск, мы вышли на ровную землю и остановились передохнуть, а тем временем Авессалом со своими людьми триумфально вступал в Иерусалим и вместе с ним этот ренегат Ахитофел. Пока я сидел прямо на земле, мысли мои обратились к прежнему моему покровителю, к Саулу, в последние дни его отвергнутому Богом и Самуилом. Мне хотелось пропеть что-нибудь поэтическое о смерти царя, однако слуги мои слишком устали, чтобы слушать. Хотелось мне спеть еще разок и о гневе Ахилловом, но как-то не хватило истинного чувства.
Тем временем в Иерусалиме мой тайный агент Хусий Архитянин предстал пред новым царем в ту минуту, как царь Авессалом входил в город, и радостно поприветствовал его, говоря: «Боже, царя храни! Боже, царя храни!»
Авессалом, узнав его, остановился.
— Таково-то усердие твое к твоему другу? — ядовито осведомился он. — Отчего ты не пошел с другом твоим?
И Хусий, человек хитрый, сказал:
— Нет, я пойду вслед того, кого избрал Господь и этот народ и весь Израиль, с тем и я, и с ним останусь. — Однако и на этом Хусий не остановился: — И притом, кому я буду служить, если царь теперь — ты? Как служил я отцу твоему, так буду служить и тебе.
Авессалому подобное превознесение его заслуг понравилось, и он принял Хусия в советники, помня к тому же, какую неоценимую пользу приносил мне Хусий в прошлом, Хусий же, когда Авессалом попросил совета о том, что ему делать дальше, только помалкивал и кланялся учтиво. Он не опротестовал предложения многоумного Ахитофела:
— Войди к наложницам отца твоего, которых он оставил охранять дом свой.
— Ко всем сразу?
— Ко всем и каждой.
— Да это же худшие, какие у него были.
— А зато услышат все израильтяне, что ты сделался ненавистным для отца твоего, — пояснил Ахитофел, — и укрепятся руки всех, которые с тобою. Эти женщины — собственность царя, и народ твой узнает, что все, принадлежавшее отцу твоему, принадлежит ныне тебе.
— Боже, царя храни! — примолвил Хусий Архитянин.
И поставили для Авессалома палатку на кровле, и вошел Авессалом к наложницам отца своего пред глазами всего Израиля, пред солнцем, как и напророчествовал Нафан. После седьмого номера толпа, собравшаяся внизу, разразилась овациями, и затем все усиливавшимся ревом подбадривала его, пока он разделывался с остальными тремя. Обязанности капитанов болельщиков взяли на себя какие-то девицы.