Видит Бог
Шрифт:
— Я видел большое волнение, — сказал он, — когда Иоав посылал меня, но не знаю, что там было.
С неуправляемым страхом приказал я Ахимаасу отойти в сторону, дабы очистить место для следующего, уже стучавшего в ворота гонца, и сам поспешил ему навстречу. Я с трудом воздержался от того, чтобы обратиться к нему первым, перебить его прежде, чем он начнет говорить.
— Добрая весть господину моему царю! — затрудненно дыша, прокричал Хусий, и что-то свистнуло в легких его. — Господь явил тебе ныне правду в избавлении от руки всех восставших против тебя.
Я же завизжал прямо в лицо ему:
— Благополучен ли отрок Авессалом? — Мне хотелось вцепиться в него и трясти, вытрясая ответ.
И этот чужеземец, этот эфиоп, не вполне освоивший нашу маловразумительную, сентиментальную манеру речи, ответил мне прямо:
— Да будет с врагами господина моего царя и со всеми, злоумышляющими против тебя то же, что постигло отрока!
Я был слишком потрясен, чтобы сказать еще хоть слово. Я отвернулся, уже плача, и пошел в горницу над воротами, и плакал на ходу, и слышал, что плачу все громче и громче, и скоро уже голосил из всей мочи, и слушал собственные вопли:
— Сын мой Авессалом! сын мой, сын мой Авессалом! о, кто дал бы мне умереть вместо тебя, Авессалом, сын мой, сын мой!
И не мог замолчать.
Я плакал безутешно. Я не способен был остановиться. Я и не хотел останавливаться. Мне это было все равно. Мне было много легче продолжать плакать, чем даже подумать о том, что когда-либо, когда бы то ни было, я буду заниматься чем-то еще.
Ни о чем ином я не помышлял, я забыл в горе моем, что самим этим горем принижаю тех, кто сражался за меня, что обращаю нашу победу в повод для трагической печали. Весь город слушал, как я, сидя в темной горнице над воротами, оплакиваю смерть сына моего и не могу остановиться.
— О, сын мой, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!
И солдаты мои, возвращавшиеся после битвы, входили в город украдкой, как крадутся люди стыдящиеся, которые во время сражения обратились в бегство. Все проходившие под воротами слышали меня еще издали, ибо плакал я громко, обхватив руками голову и взывая:
— О, сын мой Авессалом! О, Авессалом, сын мой, сын мой!
Я плакал и выл все громче, ибо чувствовал, что мука горести моей умеряется, что мною овладевает желание замолчать. Я был глух и бездумен в страдании моем, пока наконец, час спустя, не услышал внизу чей-то отчетливый голос, спросивший:
— Все еще нюнит?
Это был голос Иоава.
— Остановиться не может.
Люди послали кого-то на поле сражения сказать Иоаву, как я плачу и рыдаю об Авессаломе. Стоявшим при дверях я приказал никого ко мне не пускать. Но Иоав тем не менее пробился и, не вымолвив ни слова мне в утешение, даже не помолчав ни секунды в знак сострадания, коротко объявил:
— Хватит, Давид. Заканчивай.
— Сын мой, Иоав. Сын мой Авессалом. О, сын мой…
— Не устраивай тут спектаклей.
— Ты не понимаешь, — попытался объяснить я. — Я лишился сына моего, сына моего Авессалома.
— Это тыне понимаешь, — безжалостно оборвал он меня. — Ты лишаешься армии. Твоим людям стыдно.
Он приблизил лицо свое вплотную к моему.
— Да, ты заставил людей своих стыдиться — стыдиться себя и стыдиться тебя.
— Стыдиться?
— Ты в стыд привел сегодня всех слуг твоих, — объявил он мне, презрительно кривя рот, — спасших ныне жизнь твою и жизнь сыновей и дочерей твоих, и жизнь жен и жизнь наложниц твоих. Теперь же ты их оскорбляешь. Ты обходишься с ними, как обходятся с людьми дурными, повинными в делах, которые суть зло.
Резкость Иоава и эти его фантастические, совершенно голословные обвинения заставили меня остановиться. Я решительно не понимал, о чем он говорит, и перестал причитать, чтобы выяснить это. Я отер с моей чумазой физиономии слезы и вытряс сопли из носа.
— Как же, — слабо вопросил я, — я это делаю?
— Ты показал сегодня, — без промедления ответил мне Иоав, — что любишь ненавидящих тебя и ненавидишь любящих тебя, что ничто для тебя и вожди, и слуги. Сегодня я узнал, что если бы Авессалом остался жив, а мы все умерли, то тебе было бы приятнее. Тебя ведь никто из нас не заботит так, как заботил он, верно?
— Да, — слезливо и малодушно признался я.
— Пусть это останется нашей тайной, — сказал Иоав тоном уже не столь резким.
— Он был сыном моим, Иоав. И он мертв.
— Он убил бы нас обоих, Давид. Ты об этом забыл? Или тебе не рассказывали, как осветилось лицо его и как он готов был согласиться, когда Ахитофел вызвался поразить тебя?
— Как все произошло? Я никого еще не расспрашивал. Расскажи, как все случилось?
— Следуя твоему стратегическому плану, мы медленно продвигались вперед тремя отрядами, оставив между ними большое пространство и ожидая атаки, дабы выяснить, во что она выльется.
— Я не о том — как он погиб? — прервал я Иоава. — Расскажи, как он умер.
Едва Иоав начал, как я уже пожалел о своем вопросе и взмолился к нему, прося его замолчать. Но он продолжал с садистским наслаждением, которого не пытался ни скрыть, ни сдержать, пересказывая мне мучительные подробности смерти моего сына, рассказывая о муле, и о дубе, и о стрелах в своей руке, и о яме в лесу, и об огромной куче камней, наваленных на исколотые, изуродованные останки, пока я не зажмурился и не изготовился тоненько завыть.
— Да, и десять отроков, моих оруженосцев, окружили Авессалома, и поразили, и умертвили его, и сняли с дуба, и бросили его в лесу в глубокую яму.
— Прошу тебя, — взмолился я, — хватит, хватит. Имей сердце. Помилосердствуй. Пожалей меня.
— Только когда ты умоешься, — сказал Иоав, — и оденешься, и выйдешь, чтобы поблагодарить людей, которые сражались за тебя и были готовы за тебя умереть. Какое сделали они в этот день дурное дело, что ты не позволяешь им видеть лицо свое? Дай им награду, которую они заслужили, разреши веселиться и праздновать.