Видит Бог
Шрифт:
— Ну, ты ведь слышал истории, которые про вас рассказывают, верно?
— Сплошное вранье. Перечитай написанное мной, перечитай внимательно. Я только и пытался сказать, что Ионафан был мне добрым другом, близким, словно брат. И не более того.
— Примерно как Авессалом мне? — ухмыльнувшись, спросил Амнон и разгладил рукава своей туники с таким видом, будто ему не терпелось поскорее уйти.
— Вот именно. — Возвращение к основной теме нашего разговора позволило мне обрести почву под ногами. Я и Ионафан — собственный мой сын обвиняет меня в подобном, подумать только! — Да, как тебе брат твой Авессалом. Кстати, Авессалом, брат твой, говорил с тобой?
— Авессалом, брат мой? — Казалось, он играет со мной, изображая безразличие. — О чем?
— О своей сестре Фамари.
— С чего бы? Мой брат Авессалом не говорил со мной ни худого, ни хорошего.
— Тебе не кажется, что он зол на тебя?
— А чего ему злиться? — удивился Амнон. — Кто станет злиться из-за какой-то сестры?
Симеон и Левий — мог бы сказать я, если б додумался до такого ответа, двое свирепых, своевольных сыновей Лииных, отомстивших за осквернение сестры их, Дины, убив влюбившегося в нее князя Сихема и всех прочих мужчин его города. Когда время созрело, Симеон и Левий взяли каждый меч свой и смело напали на город, пока все мужчины его пребывали в болезни после коллективного обрезания, принятого ими в соответствии с фиктивным брачным договором, на заключении коего настояли эти двое, чтобы привести мужчин города в состояние, в котором они не способны были защищаться. Братья умертвили всех, не пощадив ни князя, ни отца его. И бедный старый патриарх Иаков отнюдь не обрадовался опасностям, которые они тем самым на него навлекли. «Вы возмутили меня, сделав меня ненавистным для всех жителей сей земли, — гневно корил он Симеона и Левия и приказал свернуть шатры, и собрать скот, и закопать под дубом, который близ Сихема, серьги, бывшие в ушах у них, и идолов всех богов чужих, бывших в руках их, потому как предвидел, что всем им придется спасаться бегством. — У меня людей мало; соберутся против меня, поразят меня, и истреблен буду я и дом мой».
Вот что случилось с Иаковом, моим достопочтенным, обремененным бременем многим предком, человеком, трудным для понимания, которому пришлось в который раз бежать, спасая жизнь свою, хорошо хоть не от собственного сына, как мне, — впрочем, еще до того он вынужден был бежать от собственного брата, Исава, чье благословение он уворовал и чье право первородства купил за плошку красной чечевицы, когда Исав вернулся с охоты, умирая от голода.
Авессалом выжидал благоприятного момента. Что говорить, мне следовало быть с Амноном построже. Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло. Во всяком случае, применительно к Авессалому это оказалось чистой правдой. С терпением, коварством и сдержанностью, в наличие коих у Авессалома никто из знавших его никогда бы не поверил, он лишь улыбался целых два года — улыбался, лелея в душе убийство. Он не предпринимал ничего. И все же Авессалом ненавидел Амнона за то, что тот обесчестил Фамарь, сестру его. Теперь-то я понимаю, что он и меня ненавидел. Он знал, что я люблю его. Должен был знать и должен был питать ко мне тем пущее отвращение, видя, что я души в нем не чаю и готов принизиться пред ним. Он должен был понять это хотя бы по тому, как я обрадовался, допустив его до себя после длительного изгнания. Быть может, я слишком долго продержал его вдали: три года в Гессуре, два здесь, в Иерусалиме, — все эти годы я не дозволял ему предстать пред лицом моим. Быть может, пять лет разлуки — срок и вправду чрезмерный.
Хотел бы я знать, что было у него на уме, когда он упрашивал меня и всех братьев своих посетить праздник стрижения овец, куда он заманил Амнона, чтобы совершить на него роковое покушение. Мысль о планах, которые он, возможно, осуществил бы, если бы я ему не отказал, приводит меня в смятение. Первые громом поразившие город известия об учиненной им резне были ужасны: визгливые голоса вопили, будто Авессалом перерезал всех моих сыновей, всех своих братьев. Я едва в обморок не упал. Мне не хватало воздуха. Люди падали без чувств на улицах города. Затем начали возвращаться мои ударившиеся в беспорядочное бегство сыновья, принося мрачные вести о том, что чудовищная враждебность сына моего Авессалома оказалась направленной на одного лишь Амнона. Верьте или нет, но по контрасту с первыми ошеломительными, невероятными слухами о массовом братоубийстве эта новость выглядела приятной.
Тщательно разработанные планы возмездия были нацелены Авессаломом лишь на одного Амнона, о чем Авессалом и сообщил под рукой своим слугам, сказав: «Смотрите, как только развеселится сердце Амнона от вина, и я скажу вам: „Поразите Амнона“, тогда убейте его, не бойтесь; будьте смелы и мужественны, это я приказываю вам».
И когда настал подходящий момент, Авессалом приказал им: «Поразите Амнона». И они поразили Амнона.
Так что Амнон умер во хмелю и не имел даже времени, чтобы попытаться понять почему. Авессалом же убежал в Гессур, где царствовал его дедушка, и просидел там три года. Я не стал преследовать его, не посылал гонцов, чтобы вернуть беглеца. Запрос об экстрадиции, отправь я таковой, несомненно, был бы удовлетворен, ибо Гессур находится в Сирии, а вся Сирия пребывала в вассальной зависимости от меня. Но я позволил ему остаться там, позволил остаться живым. И все же один злодейский удар, нанесенный в некий жуткий миг заурядного праздника стрижения овец, лишил меня обоих сыновей. Об Амноне я печалился недолго, ибо он был уже мертв, — душа моя устремлялась к Авессалому. Иоав знал об этом. Каждый день я оплакивал утрату моего блестящего, еще остававшегося в живых красавца сына, которого я всегда столь безудержно обожал. Я беспокоился за него. Я жил в смертельном страхе, что мне никогда больше не доведется увидеть его.
Иоав понял, что сердце мое тоскует по Авессалому, и в конце концов решился взять быка за рога. Да я и не пытался скрыть, что хочу видеть Авессалома рядом с собой. Но — закон, вот что угрызало меня, — закон. Как мог я простить одного из моих сыновей, убившего другого, как мог сделать своим преемником юношу, который убил старшего брата, стоявшего впереди него по порядку наследования? Вот Иоав и продемонстрировал мне, какое это, в сущности, плевое дело.
Он начал с того, что нанял умную женщину из Фекои и прислал ее ко мне, чтобы, во-первых, разбить лед, а во-вторых, проторить путь к принятию мер, в пользу коих он намеревался выступить. Он подговорил ее явиться ко мне плачущей и надевшей печальную одежду. Умная женщина из Фекои пала предо мной на лицо свое, и поклонилась, и попотчевала меня скорбным рассказом, как бы правдивым, но сведшимся в конечном итоге к очередной дурацкой притче.
— Помоги, царь! — сказала она.
Я сочувственно спросил:
— Что тебе?
И она принялась хладнокровно ломать предо мной комедию, говоря:
— Я давно вдова, муж мой умер; и у рабы твоей было два сына; они поссорились в поле, и некому было разнять их, и поразил один другого и умертвил его. И вот, восстало все родство на меня. Они хотят, чтобы я отдала им уцелевшего сына, дабы они могли убить его за душу брата его, которого он погубил и который теперь мертв. И так они погасят остальную искру мою, чтобы не оставить мужу моему имени и потомства на лице земли. Но разве это вернет к жизни того, кто убит?
Я рассудил, что правда на ее стороне, и проникся сочувствием к ней.
— Иди спокойно домой, я дам приказание о тебе, — сказал я. — А того, кто будет против тебя, приведи ко мне, и он более не тронет тебя.
Она же ответила:
— Я боюсь этих людей. Прошу тебя, помяни, царь, Господа Бога твоего, чтобы не умножились мстители за кровь и не погубили сына моего.
И я пообещал ей:
— Жив Господь! не падет и волос сына твоего на землю.
Женщина же продолжала решительно, как бы желая большего:
— Позволь рабе твоей сказать еще слово господину моему царю.
Мог ли я отказать?
— Говори.
И сказала женщина:
— Царь, произнеся это слово, обвинил себя самого, ибо почему он не возвращает изгнанника своего?
Тут я ошеломленно ахнул, и на лице ее мелькнул мгновенный испуг.
— Мы умрем, — торопливо продолжала она, как бы предчувствуя гнев, которым могу я ответить на столь неслыханное нахальство, — и будем как вода, вылитая на землю. Но Бог не желает погубить никакую душу. Ты видишь, как и со мной, Он помышляет, как бы и сына, отцом отверженного, не отвергнуть от него навсегда.
И затем сказала женщина:
— Говори, господин мой царь.
— Кто подослал тебя ко мне? — Такими были слова, с коими я, помолчав, обратился к ней и, чтобы она не устрашилась ответить, заверил, что вреда ей не причиню. — Не скрой от меня, о чем я спрошу тебя. Не рука ли Иоава во всем этом с тобою?
И умная женщина из Фекои — достаточно умная, чтобы искусно пользоваться лестью, — ответила мне:
— Да живет душа твоя, господин мой царь мудр, как мудр Ангел Божий, чтобы знать все, что на земле. Ибо точно, раб твой Иоав приказал мне, и он вложил в уста рабы твоей все эти слова.