Вилла Рубейн
Шрифт:
– Будем кутить до утра, - сказал Сарелли.
– Вино, коньяк, кюммель? Я добродетелен... Пью только кюммель!
Он сел за пианино и стал что-то наигрывать, Гарц налил себе вина. Сарелли кивнул.
– С этого начинаете? Allegro-piu-presto! {Быстро-быстрее-еще быстрее! (итал.).} Вино-коньяк-кюммель!
– Он стал наигрывать быстрей.
– Это не слишком долгий пассаж, а потом...
– Он снял руки с клавиш, - ... приходит это.
Гарц улыбнулся.
– Не все кончают самоубийством, - сказал он.
Сарелли, раскачиваясь во все стороны, заиграл
– Довольно!
– закричал он.
– Пробирает?
– учтиво спросил Сарелли.
– А что вы скажете об этом?
Он снова склонился над пианино и стал извлекать из него звуки, подобные стонам раненого животного.
– А это для себя!
– сказал он и, повернувшись на табурете, встал.
– За ваше здоровье! Итак, вы верите не в самоубийство, а в убийство? Но так не принято. Вы, наверно, презираете то, что принято? Это светские условности, а?
– Он выпил стакан кюммеля.
– Вы не любите общества?
Гарц пристально смотрел на него, ему не хотелось ссоры.
– Я не в восторге от чужих мыслей, - сказал он наконец.
– Предпочитаю думать сам.
– Выходит, общество никогда не бывает правым? Бедное общество!
– Общество! Что такое общество? Несколько человек в хороших костюмах? Что оно сделало для меня?
Сарелли откусил кончик сигары.
– Ага!
– сказал он.
– Теперь мы попали в точку. Хорошо быть художником, свободным художником; у людей дисциплина, а для него, как говорится, закон не писан.
Художник вскочил на ноги.
– Да, - сказал Сарелли и икнул, - хорош!
– Вы пьяны!
– выкрикнул Гарц.
– Немного пьян... но не настолько, чтобы об этом стоило говорить.
Гарц рассмеялся. Ну не безумие ли оставаться здесь и слушать этого сумасшедшего? И зачем только он зашел? Гарц направился к двери.
– Вот как!
– сказал Сарелли.
– Все равно не уснете... давайте лучше поговорим. Мне надо многое сказать... иногда приятно поговорить с анархистами.
Сквозь щели в ставнях было видно, что на улице уже совсем рассвело.
– Все вы анархисты, вы, художники, писаки. Факты для вас игрушки, вы живете этим. Игра воображения... никакой основательности... Вам только новенькое подавай... нервы пощекотать. Никакой дисциплины! Все вы настоящие анархисты!
Гарц налил себе еще вина и выпил. Лихорадочное возбуждение этого человека было заразительным.
– Только дураки, - ответил он, - принимают все на веру. А что касается дисциплины, то что вы, аристократы или буржуа, знаете о дисциплине? Вы когда-нибудь голодали? Вашу душу когда-нибудь клали на обе лопатки?
– Душу на обе лопатки? Неплохо сказано!
– Не будет толку из человека, - горячился Гарц, - если он живет чужими мыслями. Надо самому научиться думать!
– И не прислушиваться к тому, что говорят другие люди?
– Если и прислушиваться, то во всяком случае не из трусости.
Сарелли выпил.
– Что бы вы сделали, - сказал он, ударив себя в грудь, - если бы у вас тут сидел черт? Пошли бы спать?
Что-то вроде чувства жалости охватило Гарца. Ему захотелось как-то утешить Сарелли, но он не мог найти слов и вдруг возмутился. Что может быть общего между ним и этим человеком, между его любовью и любовью этого человека?
– Гарц!
– бормотал Сарелли.
– Гарц в переводе значит "деготь", hein? Ваш род не из древних?
Гарц свирепо посмотрел на него и сказал:
– Мой отец - крестьянин.
Сарелли взял бутылку и твердой рукой вылил в стакан остатки кюммеля.
– Вы честный человек... и у нас обоих в груди сидит по черту. Да, я забыл... я привел вас сюда показать картину.
Он распахнул ставни, окна уже были раскрыты, и в комнату ворвался свежий воздух.
– Ага!
– сказал он, раздувая ноздри.
– Пахнет землей, nicht wahr, herr Artist? {Не правда ли, господин художник? (нем.).} Уж вы-то разбираетесь... это стихия вашего отца... Подите сюда, вот моя картина. Корреджо! Что вы о ней скажете?
– Это копия.
– Вы думаете?
– Я знаю.
– В таком случае, вы лжете, сеньор.
И, достав платок, Сарелли щелкнул им по лицу художника. Гарц стал белым, как мел.
– Дуэль - это хороший обычай!
– сказал Сарелли.
– Я буду иметь честь познакомить вас с ним, если вы не испугаетесь. Здесь пистолеты... по диагонали в этой комнате, по крайней мере, двадцать футов. Двадцать футов дистанция неплохая.
Он открыл ящик стола, извлек из футляра два пистолета и положил их на стол.
– Освещение хорошее... но, быть может, вы боитесь?
– Дайте мне пистолет!
– крикнул взбешенный художник.
– И я отправлю вас, дурака, на тот свет!
– Сию минуту!
– бормотал Сарелли.
– Я заряжу их, от заряженных больше толку.
Гарц высунулся из окна; голова кружилась. "Что же, черт возьми, происходит?
– думал он.
– Он сумасшедший... да и я тоже! Будь он проклят! Я не собираюсь рисковать жизнью!" Он повернулся и направился к столу. Там, положив голову на руки, спал Сарелли. Гарц осторожно взял пистолеты и положил их обратно в ящик. Какой-то звук заставил его обернуться; позади стояла высокая крепкая молодая женщина в просторном платье, скрепленном на груди. Она перевела взгляд серых глаз с художника на бутылки, а потом на футляр с пистолетами. Ее нехитрая логика рассмешила Гарца.
– Так часто случается, - сказала она на местном наречии, - вам нечего бояться.
Подняв неподвижного Сарелли, словно ребенка, она уложила его на кушетку.
– Он не проснется, - сказала она, села и облокотилась на стол.
Гарц поклонился ей; было что-то трогательное в ее позе - воплощенное терпение, несмотря на молодость и силу. Взяв рюкзак, он вышел.
Над крышами хижин вились дымки; по долине плавали клочья тумана, радостно заливались птицы. Всюду в траве пауки пряли великое множество нитей, которые изгибались и дрожали от ветерка, словно оснастка волшебного кораблика.