Вилла Рубейн
Шрифт:
Глаза его наполнились слезами, и, достав из кармана перочинный нож, он стал втыкать его в обивку кресла. Скраф, следивший за полоской света под дверью, обернулся, прищурился и стал легонько постукивать лапой по полу.
Эта неизвестность невыносима... нельзя же так быть рядом и ничего не знать!
Герр Пауль направился в дальний угол. Собака, было последовавшая за ним, вздернула морду в черных отметинах, заворчала и вернулась к двери: ее хозяин держал в руке бутылку шампанского.
Бедняга Николас! Это его покупка. Герр Пауль осушил стакан.
Бедняга Николас!
Взгляд герра Пауля упал на терьера.
– А! Дорогой мой, - сказал он, - только нас с тобой не пускают туда!
Он осушил второй стакан.
– Что есть наша жизнь? Пена, вроде этой!
Он выпил залпом третий стакан. Забыться! Если нельзя помочь, то лучше забыться!
Герр Пауль надел шляпу. Да. Здесь ему нет места! Здесь он лишний! Он допил бутылку и вышел в коридор.
Скраф выбежал за ним и лег у двери мистера Трефри. Герр Пауль посмотрел на него.
– Ах ты, неблагодарная собака, - сказал он, постучав себя по груди, и, открыв входную дверь, на цыпочках вышел...
Под вечер того же дня Грета бродила без шляпки меж кустов сирени; после бессонной ночи в дороге у нее был усталый вид, и она присела отдохнуть на стул, стоявший в пестрой тени липы.
"Дом стал какой-то другой, - подумала она.
– Я такая несчастная. Даже птицы молчат. Но это, наверно, потому, что очень жарко. Никогда мне не было так грустно... Это потому, что сегодня мне грустно не понарошке. А в сердце так, словно ветер гудит в лесу, и пусто, пусто. И если все несчастные чувствуют себя так же, то мне жаль их; никогда еще мне не было так грустно".
На траву упала тень; Грета подняла голову и увидела Дони.
– Доктор Эдмунд!
– прошептала она.
Дони подошел к ней; между бровями у него залегла глубокая складка. В близко посаженных глазах застыла боль.
– Доктор Эдмунд, - шептала Грета, - это правда? Он взял ее руку и накрыл своей ладонью.
– Быть может, - сказал он, - а быть может, и нет. Будем надеяться.
Грета в страхе посмотрела на него.
– Говорят, он умирает.
– Мы послали за лучшим венским врачом.
Грета покачала головой.
– Вы сами очень хороший врач, доктор Эдмунд, но вы же боитесь.
– Он мужественный человек, - сказал Дони.
– Мы все должны мужаться. Вы тоже!
– Мужаться?
– повторила Грета.
– Что значит мужаться? Если не плакать и не жаловаться, то это я могу. Но если сделать так, чтобы не было грустно здесь, - она дотронулась до груди, - то это я не могу, как бы я ни старалась.
– Мужаться - значит надеяться; не переставайте надеяться...
– Хорошо, - сказала Грета, обводя пальцем солнечный блик на своей юбке.
– Но мне кажется, что, когда мы надеемся, мы совсем не мужаемся, потому что ждем исполнения своего желания. Крис говорит, что надеяться - значит молиться, а если это молитва, то, значит, все время, пока мы надеемся, мы просим чего-то. А разве просить - это мужество?
Дони улыбнулся.
– Продолжайте в том же духе, философ!
– сказал он.
– Мужайтесь на свой лад, и это у вас получится не хуже, чем у других.
– А что делаете вы, чтобы мужаться, доктор Эдмунд?
– Я? Борюсь! Если бы ему скинуть лет пять!
Грета посмотрела ему вслед.
– Я никогда не научусь мужеству, - сказала она с грустью.
– Мне всегда будет хотеться счастья.
И, встав на колени, она принялась освобождать муху, запутавшуюся в паутине. У самых ног в высокой траве она увидела болиголов. "Уже сорняки!" подумала она с огорчением.
Это еще больше расстроило ее.
"Но он очень красивый, - подумала она, - цветы у него, как звезды. Я не буду его вырывать. Оставлю его; наверно, он разрастется по всему саду; ну и пусть, мне все равно, потому что теперь все не так, как прежде, и прежние времена, наверно, уже никогда не вернутся".
XXVII
Шли дни, те длинные жаркие дни, когда с десяти часов утра над землей струится раскаленное марево, которое, как только солнце зайдет за горные вершины, сливается с золотыми небесами, зажигающими по всей земле дрожащие искорки.
При свете звезд эти искры гаснут, исчезают одна за другой со склонов; вечер спускается в долины, и под его прохладными крылами на землю нисходит покой. Но вот наступает ночь, и оживают сотни ночных голосков.
Подходила уже горячая пора сбора винограда, и все продолжалась - день за днем, ночь за ночью - борьба за жизнь Николаса Трефри. Проблески надежды сменились минутами отчаяния. Приезжали врачи, но мистер Трефри первого еще пустил к себе, а остальных отказался видеть.
– Незачем бросать деньги на ветер, - сказал он Дони, - если я и выкарабкаюсь, то уж, во всяком случае, не благодаря им.
Порой он несколько дней подряд не разрешал находиться в своей комнате никому, кроме Дони, Доминика и платной сиделки.
– Я лучше справляюсь со своей хворью, - сказал он Кристиан, - когда не вижу никого из вас. Не ходи сюда, девчурка моя, уж я как-нибудь сам ее одолею!
Если бы она могла помочь ему, то это бы ослабило нервное напряжение и боль ее сердца. По просьбе мистера Трефри его кровать переставили в угол, чтобы можно было отвернуться к стене. Так он лежал часами, не разговаривая ни с кем, и только просил пить.
Иногда Кристиан незаметно пробиралась в комнату и долго смотрела на него, прижимая руки к груди. По ночам, когда Грета спала, она беспокойно ворочалась с боку на бок, лихорадочно бормоча молитвы. Она часами просиживала за своим столиком в классной комнате и писала Гарцу письма, которые так и оставались неотправленными. Однажды она написала: "Я самое мерзкое существо на свете... я даже желала ему смерти!" Несколько минут спустя вошла мисс Нейлор и увидела; что она сидит, закрыв лицо руками. Кристиан вскочила; по щекам ее текли слезы. "Оставьте меня!" - закричала она и выбежала из комнаты. Позже она пробралась в комнату дяди и опустилась на пол у его кровати. Весь вечер она тихо сидела там, но больной ее не заметил. Наступила ночь, и ее едва уговорили уйти из комнаты.