Вилья на час
Шрифт:
Аббатство из серого камня с яркой черепичной крышей встретило нас тишиной. Мы прошагали по галерее вокруг садика, где я держалась за руку Пабло и за колонны, пока не остановились подле заветной решетки. Серый низкий саркофаг с медным краником, прилепленным сбоку, напоминал сундук на ножках. Над ним в стене был выбит крест, и Пабло при мне перекрестился и что-то там даже прошептал. Я же стояла с гордо оттянутыми лопатками, чувствуя спиной каждую новую ссадину.
— Пойдем в церковь, — позвал неожиданно Пабло.
И я краем глаза заметила позади нас в садике еще какую-то пару. Увы,
— Вики, присядь.
Пабло силой усадил меня на скамью и сел рядом. Я смотрела вперед, на алтарь, на зеленую скатерть и ковровую дорожку, и понимала, что у меня начинает двоиться в глазах. Или это был эффект настенных светильников, выполненных в виде факелов? Нет, это была моя слабость…
— Мне нужно срочно на воздух! — вскочила я на ноги, но тут же ухватилась за спинку скамейки, а Пабло — за меня, а потом подхватил на руки и вынес во двор.
Я опустила голову ему на плечо и постаралась дышать глубже, глубже и еще глубже. Вдруг Пабло дернулся, и я вместе с ним, и он почти уронил меня на каменные плиты. Церковь наполнили звуки органа.
— Только не концерт! — ахнул он в голос. — Только не концерт!
Сумка осталась лежать на скамейке. Нам все равно следовало вернуться в церковь. Мы заглянули в двери: пусто. Как странно. Ни одного слушателя и никого из обслуги. Пабло крепко держал меня за руку, и я уверенно шла рядом, шаг в шаг. Но лишь мы переступили порог церкви, как музыка смолкла, и тишина показалась наполненной шелестом тысячи крыльев — ангелов или бабочек. Тут трубы органа вновь загудели, и ввысь устремились звуки, которые нельзя было ни с чем спутать: это звучал марш Мендельсона. Мы стояли как зачарованные, пока вдруг музыка не стихла так же неожиданно, как и началась.
— Ну что же вы встали? — голос Альберта эхом отскочил от стен. — Я ведь играю в последний раз и я играю для вас двоих.
С моей спины свалился камень и рассыпался у ног, поэтому следующий шаг я сделала прямо по острым осколкам, которые пронзили мне сердце жуткой болью. Я вскрикнула и почти повисла на дрожащей в такт возобновившегося марша руке Пабло. Наши шаги утонули в величественных звуках органа, глаза заволокли слезы, и я не знала, подглядывают за нами из ниш святые или же мы остались один на один с вечной музыкой.
Мы дошли до самого центра церкви, так и не перестав дрожать, и тут снова воцарилась тишина, оборвав марш на середине. И эта тишина разорвалась в наших ушах пистолетным выстрелом. Мы оба сорвались с места, точно сдавали стометровку. Пабло не выпустил моей руки, и я не отстала от него ни на шаг. Лишь на лесенке схватилась рукой за стену и чуть ли не рухнула на колени перед органом и органистом. Пабло удержал меня и сейчас поднял мои пальцы, которые сжимал со звериной яростью, к своему бешено стучащему сердцу, а я впечаталась щекой в татуировку на его правом предплечье.
Альберт не поднялся нам навстречу. Он еле сидел на скамеечке, держась рукой за верхнюю клавиатуру.
— Простите, что не доиграл… Боялся, что тогда не хватит сил на то, чтобы сказать вам последнее слово…
Нет! Нет, я не крикнула, я лишь беззвучно пошевелила губами в бесполезном протесте. Пабло же сделал шаг, но Альберт предупреждающе поднял руку с клавиш.
— Ни о чем не жалейте, — голос его оставался молодым и звонким. — Смотрите только вперед. И первенца назовите Альбертом…
Его слова перекрыли эхо от мужского голоса. Я не поняла, что и кто кричал сейчас в церкви. Пабло обернулся, а я не сводила глаз с поникшей фигуры. Пиджак висел на плечах точно на вешалке. Из не по размеру длинных рукавов торчали лишь тонкие пальцы и не видно было, что у рубашки оторван рукав. Пабло побежал вниз, а я осталась стоять, как статуя, неподвижно, с зависшей в воздухе рукой.
— Виктория!
Пабло пришлось позвать меня трижды, прежде чем я сумела пошевелить рукой и лишь потом ногой, а голова моя так и осталась повернутой к сгорбившемуся на скамейке подле величественного органа Альберту, хотя тот уже трижды кивнул мне
— уходи. Я спускалась медленно, все так же вполоборота, и на последних ступеньках Пабло поддержал меня под руку и даже подставил плечо — видимо, я пошатнулась.
Внизу стоял мужчина, продававший билеты: лицо его продолжало носить следы недавнего гнева. Он сказал еще что-то Пабло, тот ответил ему все так же по- французски, и я услышала знакомое слово «фьянсе» — да какая я ему невеста!
Я чуть не закричала от возмущения — вернее, не выплюнула ком рыданий, перекрывший мне кислород, но сверху на нас с Пабло вдруг посыпались белые лепестки. Я в изумлении задрала голову и зажмурилась из-за лепестка, опустившегося прямо мне на глаза, а потом, все еще жмурясь, подставила ладонь, как для первых снежинок, и на нее упало что-то тяжелое: я открыла глаза и ахнула, громко, и эхо унесло мое удивление под высокие сводчатые потолки аббатства. На моей ладони поверх белых лепестков лежало кольцо — золотое с витым дизайном, словно виноградная лоза, в которой ягодами служили несколько крупных бриллиантов.
— Кто там наверху? — спросил мужчина все так же по-французски, но я поняла его, потому что сама, зажав кольцо в кулак, пыталась высмотреть за трубами органа бессмертного когда-то музыканта.
— Никого, — ответил Пабло смотрителю и повторил для меня уже по-английски, когда я попыталась сделать по лестнице два шага вверх: — Вики, там никого больше нет.
Я обернулась к нему: он смотрел мне в глаза своим жгучим темным взглядом, и я вырвала руку и, наплевав на окрик смотрителя, побежала вверх. На полу лежала груда белых лепестков поверх пустой смятой одежды. Я опустилась перед ней на колени, скомкала все, вплоть до башмаков, и прижала к груди вместе с кольцом, а потом уткнулась лицом в ворот рубахи и заплакала: тягуче, навзрыд — завыла, как органные трубы.