Вино одиночества
Шрифт:
До нее доносился голос Беллы:
— Если бы не дочь, я бы ушла, я бы бросила тебя!
И так всякий раз, когда муж сердился, что она не следит за хозяйством, что жаркое пригорело, а на скатерти красуется дырка, прикрытая забытой коробкой с торчащим из нее розовым пером от новой шляпы. На все это Белла отвечала, что она никогда не претендовала на роль хорошей хозяйки, что она ненавидит домашние хлопоты и ей хочется жить в свое удовольствие. «Ты должен принимать меня такой, какая я есть», — заявляла она.
Борис Кароль начинал было кричать, но вскоре замолкал, ибо проще молча нести бремя семейной жизни, чем топтать ее в разгар очередной ссоры и потом долго собирать по кусочкам. К тому же в глубине души
«Господи, — в полусне думала Элен, переворачиваясь на другой бок и упираясь длинными ногами в деревянную перекладину кровати, из которой она давно выросла, — Господи, пусть же она поскорее уйдет. Хоть бы она умерла!» Она свернулась клубочком под атласным одеялом с тонкой вышивкой, из которого торчали клочки ваты, хотя мадемуазель Роз ежедневно штопала его.
В каждой вечерней молитве «Боже мой, дай здоровья папе и маме...» Элен заменяла «маму» на «мадемуазель Роз», при этом в глубине души надеясь на смерть матери.
«Ну к чему эти крики, эти бесполезные угрозы? Зачем все эти пустые разговоры?.. Эта женщина невыносима, эта женщина — мой крест...» — думала она.
Сама с собой Элен говорила умными взрослыми словами, но понимала, что в ее возрасте говорить так с другими будет столь же нелепо, как разгуливать по улицам в дамском наряде. Ей приходилось выстраивать их в простые, банальные, неуклюжие фразы, отчего она терялась и заикалась, чем ужасно раздражала мать.
— У этой девочки иногда вид какой-то дурочки. Она точно с луны свалилась!
Только по ночам яркие сны, в которых она радостно кричала во все горло, переносили Элен в настоящее детство.
Вскоре Кароль уехал, и вечера снова стали спокойными. Он нашел место управляющего золотым месторождением в Сибири, в азиатской тайге. Это был первый шанс сколотить состояние. Дом опустел. Дедушка и мать после ужина расходились по своим углам, и только бабушка тенью бродила из комнаты в комнату. Элен наслаждалась детским безмятежным сном, источником сил и покоя. Утром она просыпалась от солнечного света. Мадемуазель Роз протирала старую, с облупившейся краской мебель. На ней был черный, в мелкую складку шелковый фартук, но она уже была аккуратно причесана и одета, в корсете, с застегнутым золотой брошкой воротничком и в туфлях. Никогда ее не увидишь растрепанной, в небрежно подвязанном халате или в бесформенной юбке, какие носят русские толстухи. Она была аккуратна, пунктуальна, педантична. Француженка до кончиков ногтей, чуть-чуть надменная, чуть-чуть насмешливая. Ни громких слов, ни телячьих нежностей. «Люблю ли я тебя? Ну конечно. Я тебя люблю, когда ты слушаешься меня». Вся ее жизнь была посвящена Элен: причесать ей кудри, сшить новое платье, накормить обедом, погулять и поиграть с ней. Никаких нравоучений, лишь простые привычные указания:
— Элен, убери свои вещи. Дорогая, пора учиться быть аккуратной девочкой. Наводи порядок в своих вещах, и в жизни у тебя будет порядок, а люди будут любить тебя за это.
Так проходило утро, и чем ближе был обед, тем тяжелее становилось у Элен на сердце. Мадемуазель Роз, расчесывая кудри Элен, тихо говорила:
— Смотри, веди себя хорошо за столом. Твоя мать в дурном настроении.
Кароль уехал так давно, что Элен начинала забывать его лицо. Она вообще плохо представляла себе, где именно он находился. Теперь она была в полном распоряжении матери.
Как же Элен ненавидела эти обеды!.. Сколько из них закончилось слезами... Даже спустя несколько лет при одной только мысли об этой мрачной душной столовой она вновь чувствовала солоноватый вкус слез, из-за которых все перед глазами сливалось, они текли по ее лицу и капали прямо в тарелку. Ей еще долго казалось, что у мяса был тот самый соленый привкус,
С балкона в столовую пробивался грустный зимний день. Сколько раз, из гордости пытаясь не расплакаться, она глядела на эту обитую искусственным шелком стену сквозь туман слез, которые стояли в глазах, а голос ее предательски дрожал...
«...Держись прямо... Закрой рот... Посмотри на свою противную физиономию с открытым ртом... Эта девчонка становится дурочкой, честное слово!.. Осторожно, ты же сейчас опрокинешь стакан! Ну вот, пожалуйста, что я тебе говорила?.. Разбила стакан... А теперь в слезы, давненько мы их не видали... Конечно, вы всегда ее прощаете!.. Прекрасно, я больше не вмешиваюсь в воспитание мадемуазель Элен. Пусть она ведет себя за столом как крестьянка, если ей так угодно, я больше ни во что не вмешиваюсь... Может, ты перестанешь смотреть в тарелку, когда мать разговаривает с тобой?.. Смотри на меня... И ради этого жертвуешь собой, хоронишь свою молодость, губишь лучшие годы!» — говорила мадам Кароль, со злостью думая, что каждый раз ей приходится таскать эту девчонку за собой по всей Европе, иначе можно не сомневаться, что по прибытии в Берлин она получит тревожную телеграмму от матери: «Возвращайся. Дочь больна». И из-за какого-нибудь насморка или ангины ей придется проколесить обратно весь путь, только что проделанный с такой радостью. Ребенок... Ребенок... Все только о нем и твердили: муж, родители, друзья...
— Вы должны посвятить себя ребенку... Подумай о ребенке, Белла...
Ребенок, этот ходячий упрек, обуза... Над ней все трясутся. Чего ей еще надо? Через несколько лет она будет только рада, что у нее молодая мать, которая разбирается в жизни. «Моя же только и делала, что жаловалась... Разве это лучше?» — думала Белла, раздраженно вспоминая тоскливый дом, состарившуюся прежде времени женщину с красными глазами, вечно твердящую: «Кушай. Ты устала. Не бегай...» Старческое пустословие, что гасит порывы радости и любви, отравляет молодую жизнь... «Я была несчастна, теперь я могу пожить в свое удовольствие, ведь я никому не мешаю... Вот когда состарюсь, тогда и буду причитать с утра до вечера, стану целомудренной и спокойной, как все старухи», — говорила себе она, ведь старость была еще далеко...
Обед закончился. Однако Элен еще предстояло сделать самое трудное — поцеловать это белое ненавистное лицо с ярко-красным холодным ртом. Ей придется приложиться губами к щеке, которую ей так хотелось расцарапать, да еще сказать: «Извини, мама».
Она чувствовала, что ее переполняет мучительная, странная для ребенка гордость, как будто в ее детском теле была закована чья-то взрослая раненая душа.
— Ты даже не попросишь прощения?.. О дочь моя, ради Бога, я не настаиваю... Мне не надо извинений, которые произносят губами, не прочувствовав сердцем. Ступай отсюда.
Только если по прихоти в ней просыпалась материнская нежность, сцена завершалась по-другому: «Эта девочка... В конце концов, у меня есть только она... Мужчины такие эгоисты... Позже она будет мне подругой, компаньонкой...»
— Ну же, Элен, не распускай нюни, — говорила она, — хватит обижаться... Я тебя побранила, ты поплакала, и кончено, теперь можно позабыть об этом... Иди сюда, поцелуй маму...
Во время ужина ее не бывало дома. Перед сном старик Сафронов бродил по полутемной гостиной, освещенной холодной зимней луной. Он хромал и одной рукой опирался на плечо идущей рядом Элен, другой поглаживал свежую розу, круглый год украшавшую его петлицу. Пианино с закрытой крышкой и лысина Сафронова, еще весьма видного старика, блестели в лунном свете. Он учил с Элен стихи Гюго, читал ей Шатобриана. Некоторые слова, торжественный и меланхоличный ритм останутся в ее памяти неразрывно связанными с его тяжелым, размеренным шагом, с давящей на плечо костлявой, но все еще красивой рукой.