Вишнёвая смола
Шрифт:
– Хорошо! Я выйду замуж за двоюродного брата.
У мамы тут же высохли слёзы. Мама стала уверять меня, что это ненадолго. И фамилию менять не обязательно. А чтобы паспорт был чистый, без штампов о браке и разводе, его можно будет потом просто поменять.
Мне было всего шестнадцать лет – скоро-скоро исполнится семнадцать, – я окончила школу и поступила на первый курс института. И всё это было для меня не так просто, как казалось моей маме. Для меня это было чертовски непросто! Все эти паспорта, ЗАГСы… Но я не могла предать маму. Я никого не могла предать. Я однажды уже предала. И вот лучше бы я лягушку дохлую съела, чем предала. Честно говоря, я куда охотнее съела бы лягушку, чем вышла замуж – пусть сто раз фиктивно! – за своего двоюродного брата. Я бы даже, пожалуй, съела кучу свежего говна, чтобы не выходить за него замуж. Но я не могла предать мою маму.
Когда мы с ним пошли подавать заявление, тётенька в ЗАГСе долго уговаривала нас подумать. Тётенька говорила, что, конечно же, у нас можно жениться в семнадцать (столько уже исполнилось двоюродному убожеству) и в шестнадцать (столько было мне на момент подачи заявления). И что любовь, и всё такое, это понятно, но!.. Тётенька в ЗАГСе драконила нас два часа, с сомнением глядя на чистенькую, голубоглазую, белокурую меня и на моего двоюродного брата, серого, бесцветного, всего в каких-то фурункулах и порхах. Причём надо понимать – говорила только я. Двоюродному брату-дураку моя мама запретила вообще рот открывать. И пообещала ему за это дать сто рублей. А за всю эту авантюру – триста. Поэтому он согласился и молчал. Тётенька в ЗАГСе спросила, где и как мы учимся и на какие деньги собираемся жить. Я назвала весьма престижный вуз, куда уже поступила, и сказала, что мой жених учится в автодорожном техникуме (хотя к тому моменту его оттуда уже выгнали, и он слонялся то в поисках – якобы! – работы, то на каких-то сомнительных побегушках у вонючего бурдюка). ЗАГСовая тётенька попросила «молодого человека» выйти и ещё полчаса ездила мне по ушам про то, какая я красивая и умная, и что я могу ей сейчас не поверить, но она точно знает, что мне ни в коем случае нельзя выходить замуж за «такое ничтожество!». Боже мой, мне хотелось обнять эту тётеньку из ЗАГСа и разрыдаться на её выдающейся груди! Как это всё было унизительно. Но мне нельзя было предавать маму, которой нужна была третья комната в новостройке на окраине. И я со всем отмеренным мне актёрским мастерством убеждала тётеньку, что я люблю своего жениха. Мне даже удалось подавить рвотные позывы. Потому что мне нельзя было предавать маму. Через полчаса тётенька, вздохнув глубоко и печально, позвала из коридора «жениха» и выдала нам бланк заявления. «Жених» икнул, рыгнул, испортил воздух и сделал две ошибки в собственной фамилии, про всё остальное уже промолчу. Нам даже дали пригласительный в свадебный салон. На прощание ЗАГСовая тётенька сказала, что, если кто-то из нас (тут она выразительно посмотрела на меня) или даже оба мы передумаем, – можно не приходить. И вообще, она будет очень рада, если мы передумаем и не придём в назначенное время регистрировать наш брак. Потому что мы ещё очень молоды, и… И всё такое. Очень правильное. Я и сама так думала. Мне в какой-то момент захотелось признаться тётеньке, что всё это не по-настоящему, а понарошку. Фиктивно! И чтобы она не переживала! Что никогда я, разумеется, не буду выходить замуж всерьёз за подобное ничтожество. Тем более что конкретно это ничтожество – мой двоюродный брат. Но мама сказала мне, что если я хоть где-то хоть полслова, хоть полвзгляда, хоть полсмешка – то у мамы будут крупные неприятности. И у мамы, и у папы, и у всех нас. Я не хотела всем нам даже мелких неприятностей, что уж говорить о крупных. И не могла предать маму. Но и тётеньку из ЗАГСа мне было жалко. Потому что она искренне переживала, что бы там ни говорили о бюрократах. По тётеньке прямо чувствовалось, что такие голубоглазые белокурые юные девушки, студентки престижных вузов, не просто не должны, но и не могут выходить замуж за подобный генетический и общественный отброс, каковым и являлся мой двоюродный «жених». Я всё знала и понимала. Тётенька знала не всё – и поэтому не могла понять. Я осознавала это и, чтобы не предать маму, предавала этого совершенно постороннего искреннего человека в его хоть и совершенно посторонних, но искренних душевных движениях и переживаниях за меня.
Тем не менее ровно через положенное время мы пришли «жениться». То есть – регистрировать брак. Этому говну сказали, что дадут ему триста рублей, только если он хотя бы умоется и козявки из носа не будет в ЗАГСе выковыривать. Свидетелями взяли сына вонючего бурдюка и тётю Олю (у которой уже тоже была фамилия вонючего бурдюка). Тётенька (слава богу, другая, более равнодушная) проговорила свои протокольные слова про ячейку общества, а мы с двоюродным отбросом обменялись фальшивыми кольцами. И вот когда исполняющая обязанности регистрации брака тётенька сказала, что мы объявляемся мужем и женой и можем поцеловать друг друга, это фурункулёзное нечеловекообразное кинулось на меня и поцеловало взасос. Это было настолько мерзко, что меня тут же стошнило. Я реально наблевала на пол в торжественном зале регистрации брака. Тётя Оля в качестве взрослой свидетельницы извинилась за меня и сказала торжественно-равнодушной тётеньке:
– Девочка уже в положении… Ну, вы понимаете.
А сын вонючего бурдюка скабрезно ухмыльнулся.
Вот таким был мой первый поцелуй, надо признаться. Насколько бы постыдным это ни было. Я до того ни с кем не целовалась. У меня были и друзья, и ухажёры, но я ни с кем не целовалась. Никто до этого убогого отброса не слюнявил меня в губы и не засовывал мне язык в рот.
Моя мама так никогда и не узнала, каким был мой первый поцелуй. Она считала, что я давно целуюсь. А я не могла предать маму. Не могла ей рассказать тогда (потому что тогда бы она мне не поверила) – и так никогда и не смогла, потому что предавать нельзя никогда (да и всё равно бы она мне не поверила).
Всё это было отвратительно. Я весь день полоскала рот водой. А вечером даже прополоскала рот коньяком. Когда уже и мама, и папа спали. Прополоскала и выплюнула. А потом прополоскала и проглотила. А чтобы мама не заметила, что коньяка в бутылке меньше, – я долила туда чаю. Так уже очень давно проделывал с коньяком тёти Оли мой двоюродный брат-дурак-муж, так почему бы мне не проделать такого с коньяком моей мамы? Могла бы мне и сама налить. В конце концов, за наш с двоюродным убожеством фиктивный брак мама получает вожделенную третью комнату, убожество получает триста рублей, так отчего бы мне не получить хотя бы пару рюмок коньяка? Я подумала – и ещё раз прополоскала рот. Коньяк был тёрпким и больно жалил слизистые, но больше всего на свете мне хотелось сжечь именно слизистые свой ротовой полости, чтобы навсегда вытравить из них тошнотное, брезгливое воспоминание. Будь жив Руслан Михайлович, он бы сказал мне что-то короткое, ёмкое и очищающее. Но его давно убил рак гортани. А я жива – и мне надо сжечь слизистые. Четвёртая рюмка коньяка абсолютно лишила рот чувствительности. И бесчувствие это было блаженным и отдавало дубовой бочкой, майским ливнем и одиночеством. Я подумала, что было бы неплохо взять всю бутылку и поехать на Восьмую станцию Черноморской дороги под старую вишню. И наесться вишнёвой смолы. И пусть бы всю ночь шёл дождь, смывая с меня необходимость быть хорошей и умной девочкой и – главное! – самую гадкую из самых гадких необходимостей: никогда не предавать маму. Но даже это не вернуло бы мне убитый моей собственной мамой мой самый первый поцелуй. Под ещё одну рюмку, опрокинутую через бесчувственные губы в онемевший рот, я подумала, что зря я не захотела целоваться с Игорем с Советской Армии, когда уже была в девятом классе, а он уже успел развестись со своей кривлякой. Он тогда как-то заметил, что я – настоящая красотка, а мой родной старший брат посмотрел на него свирепо. А под следующую рюмку в меня снова проникло давно похороненное «навсегда». И меня стошнило. Но уже вежливо – не на пол в кухне. А в туалете – в унитаз. Я вполне себя контролировала, и даже это снова из ада восставшее «навсегда» не было таким гадким, как мой первый поцелуй. Который уже навсегда останется моим первым поцелуем. Пусть формально и для протокола – но первым. Я долго лежала с этими мыслями в ванне, а после полночи читала на кухне журнал «Юность». Повесть «Преподаватель симметрии» [9] . Это меня немного отвлекло. Ещё в ванне я открыла на случайной странице:
9
Цитируется по роману Андрея Битова «Преподаватель симметрии» 2008 год.
«… Ничьё, как и та погода, которую напоминало: покинутый Рай. Дьявол! какое непохожее яблоко ты мне подсунул…
Я сгрыз его и не заметил. Дику я мог обнять, поцеловать – вот она, она ждала этого. Она хотела стать моей. А моя уже была эта бумажная Елена, которой не было. “Сумасшедший! идиот!” – проклинал я незнакомца и тут же понимал, что проклятья эти точнее всего относятся ко мне самому…»
Я была раздавлена, страшно пьяна, и мне было так плохо, как не было ещё никогда. Но тем не менее я с интересом читала повесть. Которая много позже превратится в роман-эхо. Роман, который написал несуществующий Э. Тайрд-Боффин о ещё менее существующем Урбино Ваноски. Мне было интересно читать написанное несуществующим о несуществующем. Я понимала, что это – моё. Только возможность создать из несуществующего существенное может помочь мне избавиться от рецидива «навсегда». Я вылезла из ванны, надела мамин махровый халат, в пятнадцатый, наверное, раз почистила зубы и вернулась на кухню. Читать. В доме – в нашей однокомнатной большой квартире – все крепко спали. Почитав, я взяла из новой пачки вкусно пахнущий кохинор, наточила его скальпелем, как всегда делали и папа, и старший брат, достала из (почему-то?!) середины аккуратной стопки страшно дефицитную бумагу формата А4 и стала писать о несуществующем. Это была выдумка, и эта выдумка была большей правдой, чем любая из правд. Потому что настоящей, справедливой и логичной правдой может быть только выдумка. Любая из правильных жизненных правд – не более чем протокол.
Мама и папа получили трёхкомнатную квартиру на окраине. В спальном районе.
Мой брат переехал со своей бесцветной девицей (у которой было совершенно бесцветное имя) в нашу однокомнатную квартиру.
Тётя Оля, ворча, отписала мне одну восьмую дома, а вовсе не половину. Неустанно повторяя, что она это делает не из-за меня, а лишь потому, что меня любил дедушка, – то есть в память о своём отце. И чтобы моя мама даже и не думала в этом доме хоть что-то получить. Да и эта одна восьмая – слишком щедро, и лишь в память… Далее – по новой, в разнообразных вариациях. Я таскалась с тётей Олей по БТИ, по исполкомам и по нотариальным конторам, хотя мне не нужна была одна восьмая трупа. Но она очень нужна была моей маме. А я не могла предать маму. Мама, в свою очередь, ворчала, и зудела, и скандалила мне в уши про то, что у них с сестрой было сестринское (это что-то вроде джентльменского) соглашение о том, что половина дома – мамина. А не эта одна восьмая – моя. Потом я вышла замуж в первый раз – по-настоящему. А когда развелась – никогда не вернулась в трёхкомнатную квартиру на окраине. Потому что у меня никогда там не было отдельной моей комнаты. Не было и быть не могло. Потому что своя отдельная комната – она там, где тебя не могут предать. Мне не нужна была отдельная комната в квартире на окраине, где я бы только и делала, что беспокоилась о том, чтобы не предать свою маму. Я вышла замуж во второй настоящий раз – но там оказалось так скучно, что даже самые отвратительные события стали казаться тем, чем и должна быть жизнь, – событиями. А потом я вышла замуж в третий раз, и у меня появился мой один-единственный муж, наш один-единственный ребёнок и наш живой, тёплый и уютный дом. Это может показаться парадоксальным, но единственное, о чём я прошу бога по форме и без, – чтобы это было навсегда.
Мой старший брат женился на своей бесцветной девице. Смешно, но хотя он и жил с ней достаточно долго, но женился он на ней именно тогда, когда у меня был медовый месяц моего первого настоящего брака. (Мой первый настоящий муж очень сердился, что я не люблю целоваться. Моему второму настоящему мужу было всё равно. Мой третий (единственный настоящий!) муж потратил немало времени, ласки, нежности и, подозреваю, нервов и жизни, чтобы научить меня целоваться, любить и выбить из меня своей безусловной, безмерной, вселенской любовью всякую прочую дурь.) Мне тогда было очень обидно, что мой единственный родной старший брат не подождал меня какой-то смешной месяц. Не подождал свою любимую младшую сестрёнку. Впрочем, тут уместнее будет написать «некогда любимую». Позже мой брат развёлся с бесцветной девицей и оставил ей некогда нашу однокомнатную квартиру. Хотелось бы, конечно, приписать это благородству брата. Но мама приписывала это изворотливости бесцветной девицы. Полагаю, что правда – даже протокольная – где-то между. Детей у моего брата и бесцветной девицы не было. Позже мой брат женился на нотариусе с ребёнком. В нотариусе не было никакого сэспенса – один сплошной хоррор. Такой же хоррор был в ребёнке нотариуса. И ещё больший хоррор – в маме нотариуса. Родив совместно с нотариусом белокурого голубоглазого мальчика, который куда больше походил на меня, на мою маму и на Мишель Мерсье, чем на кареглазую черноволосую нотариуса-еврейку, мой брат с нотариусом развёлся – и подарил своего сына Митю, обладающего воистину аристократической бабушкиной внешностью, нашей маме. Надеюсь, мальчик Митя будет хорошим человеком. Потому что наличие маленького диктатора – счастье для воспитания духа. Это всем известно. В любом случае – я не зря фиктивно выходила замуж за двоюродного дурака – у голубоглазого белокурого мальчика Мити есть своя отдельная комната. Она, что правда, не очень его выручает, потому что от какой-то неврологической симптоматики его уже лечили. Неврологическую симптоматику он приобрёл, когда мой старший брат разводился с Митиной мамой-нотариусом. Маленького Митю, которому во время развода было только четыре, – водили в суд «давать показания». Для протокола. Ну а потом маленький мальчик Митя отправился жить к моей маме и моему папе – его бабушке и дедушке. В трёхкомнатную квартиру на окраине, в спальном районе. Хотя у моего старшего брата уже давным-давно есть несколько неплохих квартир в центре. В одной из них он живёт с совсем новой девицей, уже сразу его женой. Она моложе моего старшего брата на двадцать лет и уже родила ему девочку, которую он назвал в честь нашей мамы. И дочь моего брата получилась полной тёзкой нашей мамы. Потому что моего старшего брата назвали в честь дедушки. А мальчик Митя так и живёт у нашей мамы, своей бабушки, потому что он не нужен ни своей маме, ни своему папе, ни – тем более! – новой совсем молодой папиной жене, у которой уже есть своя маленькая родная дочка. Моя мама, Митина бабушка, говорит, что Митю надо лечить от неврологической симптоматики. Это очень справедливо и логично. Нелогично и несправедливо тут только то, что Митя скорее бы вылечился от неврологической симптоматики в колонии для малолетних, чем под чрезмерно заботливым и беспокойным крылом одиночества, похожего на раковую опухоль или на моё «навсегда».
Тётка Ольга подала на меня в суд за ту одну восьмую, ею же отписанную мне часть некогда дедушкиного и бабушкиного дома. (Сын вонючего бурдюка женился, настрогал подряд троих детей, и понятно, что тётя Оля с вонючим бурдюком ни в какие трёхкомнатные квартиры не переехали, а остались жить в трупе бывшего нашего дома вместе с моим двоюродным братом-исчадием. Вонючий бурдюк оказался запойным и куда хуже дяди Коли. Есть, вероятно, у некоторых женщин такая карма: выходить замуж за алкоголиков. Причём каждый последующий алкоголик куда хуже предыдущего – такое у этой кармы железное правило.) Я несколько раз приходила на судебные заседания, а потом устала от бессмысленности происходящего. Бессмысленности и бесперспективности. И написала моему старшему брату доверенность на ведение этого дела со стороны ответчика – то есть меня. Истцом в протоколах по этому делу именуется моя тётка Ольга. Последний раз я слышала об этом деле давно. Однажды я даже попила с тётей Олей чаю и даже коньяку и сходила с ней на море. С тех пор я не только не знаю, но и даже знать не желаю, что стало с одной восьмой трупа. Моему брату она интересна в виде квадратных метров, потому что эта одна восьмая трупа находится в очень престижном районе на самом берегу моря.
Мой двоюродный брат-дурак годам к тридцати пяти женился по-настоящему на какой-то здоровенной деревенской девке – и тоже привёл её под крышу дома-трупа. Чуть позже она родила мёртвого ребёнка. И в этом оказалась виновата я, хотя уже давно не только не жила в городе, но даже была гражданкой другой страны. Не логично. Но тётя Оля звонила моей маме и говорила, что молодая деревенская жена брата-дурака родила мёртвого ребёнка, потому что я колдунья, и по всему дедушкиному дому находятся мои колдовские записки, написанные мною ещё в детстве, потому что уже тогда я была колдунья, и мальчик-сосед напротив умер из-за меня, а ещё меня очень любил бывший зэк, и только я могла с ним общаться, хотя он был бешеный, и только поэтому он прожил ещё два года, хотя врачи ему говорили, что от своего рака гортани он умрёт максимум через пару месяцев… И что она, тётя Оля, пошла в церковь при монастыре и поставила за меня, свою родную племянницу, свечку. За упокой. Н-да… Но вот это, пожалуй, логично. Всё что забавно – логично. Таким задумывался этот мир. А я давным-давно успокоилась по поводу этих давным-давно имевших не одно место, совсем не одно время и отнюдь не одно действие событий. К тому же до меня потом доходили через третьи руки сведения, что эта же жена моего двоюродного дурака родила живого и здорового ребёнка. И если этому помогла свечка за упокой меня – то я только рада, вот вам крест и честное моё колдовское слово!