Вишнёвая смола

Соломатина Татьяна Юрьевна

Слава богу, мой двоюродный брат-дурак не стал учиться в моём классе все десять лет, а сразу после восьмого поступил в автодорожный техникум. Хотя все говорили, что ему прямая дорога в ПТУ. Или в тюрягу. Потому что под окончание восьмого класса мой двоюродный брат-дурак умудрился ограбить лоток со всякой ерундой. Хотя и еды, и одежды, и даже карманных денег ему хватало. Всего хватало и даже слишком. Его же и моя мама, и тётя Оля всегда очень сильно любили и баловали. Нет, ну что у человека в голове должно быть, чтобы он посреди бела дня взял бы да и грабанул лоток. Реально: шёл-шёл – и как схватит с того лотка (потому что продавщица наклонилась) барахла всякого новогоднего – и давай бежать. Бежал по Советской Армии от Чкалова до подъезда, где библиотека имени Крупской. Этот придурок и знать не знал, что там библиотека. Он надеялся, что там выход во двор или хотя бы на крышу. Там его продавщица с милиционерами и накрыли. Под дверью библиотеки имени Крупской. С новогодним барахлом. Гирлянды, там, всякие дождики. Это всё у него из рук и карманов так и свисало. Вот что у такого человека в голове? Опилки. Опилки и ничего больше. Для чего украл? Что с этим праздничным товаром делать собирался? И всё же у него есть. Всё! Всё и чуть-чуть больше, хотя ничего заслуживающего не то чтобы уважения, а просто ничего человеческого этот бурдюк с говном за свои почти пятнадцать лет жизни не сделал. Ты хоть надорвись весь со своими пятнадцатью школами – и хоть бы кто заметил (хорошо хоть про «уроки сделала?» только в первом классе спрашивали, потом забыли). А этот только ел, ссал, срал, спал и гадюшничал. Всё. Ну и ещё задыхался, чтобы ему покупали всё и сразу. Так он новогодний

лоток обокрал, гангстер хренов. И даже в очередной раз не виноват оказался. Потому что это он, видите ли, в моей «привозной» школе в плохую компанию попал. Я тут давно учусь, рядом с теми же плохими компаниями, и как-то в них не попадаю. А уж если бы попала, то моей маме я бы была виновата в плохости всей компании сразу. Я бы моей маме была создатель и вдохновитель плохой компании. А это дерьмо, вишь, «под влияние попало». Продавщица и милиция, что правда, так не думали. И отволокли этого придурка с пятью гирляндами и парой вязанок дождика в отделение. А он оттуда позвонил на работу моей маме. Потому что моя мама не может на него даже за кражу орать так, как орёт на меня за то, что я, к примеру, на полчаса задержалась (на самом деле орёт не из-за этого, а из-за собственного плохого настроения, которое на родном ребёнке срывать можно, а на племяннике – ни-ни-ни! тут я дала себе обещание номер пять: никогда не срывать зло на моём будущем одном-единственном ребёнке). И мама моя понеслась, отпросившись с работы, в отделение милиции к этому двоюродному дураку, хотя ради премьеры спектакля, что мы поставили в студии при оперетте и где я была пусть не в главной, но и отнюдь не во второстепенной роли, она с работы не отпрашивалась. Сказала, что не могла ради моей премьеры с работы отпроситься. А когда двоюродного брата милиция схапала за дело – мигом отпросилась. И тут же моему старшему брату позвонила, с работы. И ещё в сто пятьдесят мест позвонила. Если бы она в столько мест ради моей премьеры позвонила – так у нас бы полный зал был. И какой же смысл играть пусть не в главных, но и далеко не второстепенных ролях в спектаклях, если полный аншлаг родительской любви и всякого прочего близкородственного поклонения состоится, только когда тебя в каталажку заметут? (И царствие небесное Руслану Михайловичу со всей его лагерной лексикой, которая нынче так свободно льётся у нас дома, на маминой интеллигентной кухне.) В общем, вся родня в отделение милиции понеслась. А там двоюродный дурак в главной роли. Сопли дождиком новогодним утирает. Плачет: «Я больше не буду!» Так это дебилище оказалось тем же вечером на нашей же, разумеется, кухне. И никто ему не врезал как следует. Только мой старший брат затрещину выписал, так и мама, и тётя Оля тут же кинулись, чтобы он ребёнка не бил. А между тем, именно мой родной старший брат в итоге и «отмазал» (как говорили взрослые, уже давно не поминавшие мне моего покойного Руслана Михайловича и не попрекавшие меня его «лагерной» лексикой) нашего двоюродного дурака от тюряги, потому что у моего брата было много друзей в ГАИ. А у друзей в ГАИ было много друзей в обыкновенной милиции. Ну, и ещё именно мой родной старший брат позвонил маме Сашки Калеуша. И, в общем, тётя Оля ещё и денег дала этой продавщице и этим милиционерам – всем. И денег, и шоколада, и коньяка, и какао-масла, и даже мармелада из агар-агара. За то, что «отмазали» это убожество от тюряги или, там, колонии для несовершеннолетних. Хотя лично я считала, что самое ему там место задыхаться без игрушек. Ну да меня никто не спрашивал. Я же хорошая девочка, а в гробу все видали хороших девочек, вот что я думаю! А в техникум это убожество опилкоголовое поступило только потому, что мой брат после политеха стал преподавать в автодорожном, собственно, техникуме. Он за нашего двоюродного дурака и сдал все экзамены, как говорили взрослые. Хотя не знаю, как можно за кого-то сдать все экзамены. Потому что мой старший брат за этого урода только математику сдал – он сам её и принимал в автодорожный техникум, вот и сдал. А русский язык – это был ад. Причём непонятно за что – мой персональный ад. Я двоюродному отмазанному от тюряги кретину весь май и кусок июня надиктовывала три диктанта (один из которых должен был попасться ему на вступительном в автодорожный техникум экзамене по русскому языку). Я те диктанты уже в первый день надиктовывания наизусть выучила. Мне уже снились те диктанты в кошмарных снах. А этого дебила за почти полтора месяца дрессировки едва на тройку с минусом достало. Но поскольку он математику сдал на отлично (в виде моего старшего брата, всё решившего за него), так проходного балла в техникум ему хватило. А свидетельство об окончании восьмого класса, всё сплошь закорюченное трояками, ему выдали только потому, что мою маму в моей школе знали и даже уважали, ну и мы с моим братом в школе всегда учились на отлично и только. Всё равно, несмотря на все эти титанические усилия, двоюродного дурака из автодорожного техникума через два года выгнали за неуспеваемость и хулиганство. А старший брат из-за него себе репутацию испортил. Потому что везде ходил и за этого недоумка просил. А недоумок на экзамене по сопромату (хотя какой там на втором курсе техникума может быть сопромат – смех один) не смог расшифровать собственно слово сопромат (такой ему вопрос задал преподаватель, пообещав моему брату вытянуть наше семейное убожество на трояк с минусом). Сказал: «Сопромат – и сопромат, чего всякую херню фаршировывать?» Да-да, я не преувеличиваю. Он даже не все нормальные слова знал, а уж сколько слов выговорить не мог – вообще промолчу. Тут уж преподаватель сопромата не выдержал и влепил двоюродному убожеству кол. И мой старший брат с преподавателем по сопромату поругался. Хотя логичнее (и справедливее!) было бы поругаться с двоюродным недоумком. И ладно бы оно, это двоюродное, только тупое было, как пробка. Оно же ещё занятия пропускало и хамило всем подряд. Лично я считаю, что чем такие родные и близкие – лучше вовсе никаких. Я как-то спросила старшего брата, чего он так корячится ради этого злыдня? Так он мне ответил: «Ну, понимаешь, я же у Ольги живу…» Вот как, оказывается! Уже не в дедушкином и бабушкином доме, а «у Ольги» (так мой старший брат всегда называл тётю Олю, потому что она с ним, когда он был маленький, возилась примерно так же, как он возился со мной, когда маленькой была я).

Тётка Ольга вступила в права наследства и оформила дедушкин и бабушкин дом на себя. И всё чаще говорила про него «мой дом», «в моём доме!» и всё такое прочее. Я же всё чаще стала чувствовать себя в нашем доме как в гостях. И из-за тёти-Олиной новой лексики. И из-за бесцветной братской девицы, с которой понятия не имела, о чём говорить, и ещё меньше – как с ней молчать. Ну и ещё потому, что тётя Оля вышла замуж за огромный бурдюк с вонючими ногами. Дядя Коля был гораздо лучше, честное слово. И уж во всяком случае – добрее. Вонючий бурдюк назывался, как когда-то назывался Сашка Калеуш, – вдовец. И был у бурдюка сын, который, на мою голову, в меня влюбился. Ладно, мама хотя бы двоюродное убожество отослала тёте Оле обратно, в «её дом», после того как оно однажды явилось ночью и пьяное. Мама сказала тёте Оле, что не может больше выносить такую огромную ответственность, и раз у неё теперь есть муж, вот пусть он двоюродного дурака и воспитывает. Потому что тут нужна крепкая мужская рука, а вовсе не мой папа, отличающий болт от шурупа только в теории, и не мой старший брат, портящий себе карьеру из-за двоюродного говна, и уж тем более не она, моя мама. Потому что моя мама устала быть крепкой рукой для племянника. У неё с собственными детьми проблем хватает (это, интересно, каких?!! вопиющая несправедливость!).

Дедушкин и бабушкин дом тем временем как-то состарился. Потерял привлекательность. Наверное, так про дома не говорят – но если именно так и было, то как ещё про это скажешь? Раньше дом всегда был свежим, уютным, красивым. Казалось, что бабушка и дедушка никогда ничего особенного и не делают для своего дома, чтобы он таким был. Но при них – он был живой, молодой, подтянутый, чистенький. В нём хотелось жить, есть, спать, дружить, смеяться, сплетничать. А теперь дом опустился, постарел и махнул на себя рукой. Или чем там машут дома? Трубой, наверное. Из дома исчезла искра. Дом явно не хотел жить. Его оставила душа, этот несчастный дедушкин и бабушкин дом. И пока его тело могло – оно сопротивлялось. Но чувствовалось, что тела дома надолго не хватит. И уже очень скоро тело испустит, вслед за душой, и дух. И даже испытает при этом какую-то покорную радость. Тело дома умрёт – и перед самой смертью будет обречённо счастливо тем, что умирает. Мне казалось – и даже прямо чувствовалось, – что дому плохо оттого, что никто так и не перевязал его рану, оставшуюся на месте веранды, и она сама как-то некрасиво затянулась, шрамы подсохли и подёрнулись пылью и паутиной. Дому было неприятно, что на кухне не бабушка, а тётя Оля и бесцветная девица моего брата, и кухня осиротела и стала такой, какими становятся все заброшенные сиротки, – бесприютной. Все эти большие, средние и маленькие комнаты – уже не хотелось так называть, потому что они уже так не назывались. На месте летнего домика стояли какие-то кирпичи и доски, и хотя они назывались красиво – «стройматериалами», но выглядели просто как куча никому ненужного мусора. Самое обидное было, что дедушкин кабинет занял тёти-Олин вонючий бурдюк. И все дедушкины книги вонючий бурдюк стал считать своими, хотя мой старший брат успел позабирать кое-что. И в этом тоже было что-то неправильное, варварское. Хотя, конечно, то, что книги во владении у моего родного брата, а не у вонючего бурдюка, – это вроде как приятнее. Но именно что только «вроде как». Потому что такие кабинеты и такие книги, как у моего дедушки, должны передаваться по наследству кому-то самому умному и правильному. Кому-то, кому они дороги. Кто оценит. Кому-то родному, чёрт возьми! И я даже не кровь в данном случае имею в виду… Не знаю, что я имею в виду. Конечно, хорошо, что мой брат успел забрать какие-то книги. Но ему они, признаться честно, – просто интерьер. Он же кроме «Капитана Блада» так ничего и не прочитал. Из нормальных книг. Моему брату, если дело не касается математики или сопромата, – что раритетное издание Беранже, что отличной полиграфии (изданный в ГДР!) альбом Кустодиева – всё на один корешок. Что Кокто, что грильяж, что Пикассо, что зефир – всё на один черчилль. С Дягилевым за Шанелью не ходи.

Дом умирал. Это было очевидно. Именно тогда, в свои четырнадцать-пятнадцать, я вдруг остро поняла, что, когда умирают правильные люди, – умирает и их дом. Потому что не бывает домов без правильных людей. Только строения и всякие прочие сооружения. И даже если есть люди, но они неправильные или у них что-то неправильно, то и дома не дома, а – тупые квадратные метры. Квадратные метры – это труп дома. Душа и дух дома – люди. Но не все подряд люди, и даже иногда не дети и не внуки этих людей. А именно те люди, правильные. И если тем людям по той или иной причине не повезло с детьми и внуками, то телом дома завладеют семейные распри и вонючие бурдюки. Семейные распри, вонючие бурдюки и бесцветные девицы будут каждый на свой лад пилить труп дома, отхватывая от него мёртвые куски. И всё это будет уже не дом, не любовь и даже не семейные отношения. Всё это будет даже не вандализм, а в чистом виде некрофилия.

Я перестала ездить к дедушке и бабушке. Потому что они умерли. Я перестала ездить к тёте Оле. Потому что это несправедливо – так исподволь переименовывать родное «дедушкин-бабушкин» в «мой дом» и в «поехать в гости к тёте Оле». Я не хотела ездить к трупу в гости. А труп никто не хотел хоронить. Внутри трупа за бывшим дедушкиным столом восседал вонючий бурдюк, закинув ноги на родной когда-то мне стол, за которым я сидела, аккуратно сложив ручки одна на одну. Внутри трупа всё загнивало и воняло. Внутри трупа дома было всё то, что бывает внутри трупов, – разложение.

Поселившийся в доме вонючий бурдюк всё чаще ссорился с моим родным братом. Впрочем, и с двоюродным дураком он тоже ссорился. Со всеми ссорилась и тётя Оля. Мне было не до этого. Я окончила школу и поступила в институт.

Стоящий вот уже двадцать лет на очереди папа однажды пришёл домой радостный и сказал, что завод уже почти достроил дом и скоро нам дадут квартиру. На троих нам давали двухкомнатную. Потому что вчетвером мы получать новую квартиру не хотели. Да, конечно, на четверых нам бы дали трёхкомнатную. Это логично. Но тогда бы у нас забрали эту, однокомнатную, в центре города. А эта однокомнатная стоила многих и многих двухкомнатных. И даже не потому, что она была в самом центре города. А потому что и потолки в ней были выше, и комната большая (не говоря уже о кухне, ванной и туалете), и стены толще, чем в новостройках на спальных окраинах. Да и зачем брату, которому уже исполнилось почти двадцать шесть, жить с нами вместе на окраине, когда он уже десять лет как живёт у ба… Когда-то давно переехал к дедушке и бабушке, ещё в шестнадцать лет. И давно привык жить если и не самостоятельно, то уж во всяком случае – точно отвык жить с мамой и папой (особенно с мамой).

Мама долго плакала, потому что не хотела двухкомнатную квартиру. За двадцать лет ожидания и молодость, прошедшую посреди вертолётов, мама хотела хотя бы трёхкомнатную. Но и однокомнатную хотела сохранить. Поэтому мама много плакала по вечерам и подолгу разговаривала по телефону со своей подругой Светкой. Подруга Светка был очень умная. Ехидная, но очень умная. И она придумала, как маме получить долгожданную трёхкомнатную, не утрачивая однокомнатной в самом центре. Светка сказала маме, что мне уже шестнадцать лет и я могу выйти замуж. Моего мужа надо прописать к нам, в однокомнатную, и тогда нас будет четверо и нам дадут трёшку. А однокомнатная моему брату останется.

Я не хотела замуж. Потому что… Потому что просто не хотела замуж! Кто хочет замуж в шестнадцать лет?! Только полностью тупоголовые куры, вроде дочери моей воспитательницы детского сада, которая забеременела в пятнадцать, бросила школу, а в шестнадцать вышла замуж за того, от кого забеременела и даже уже родила мокрогубую ротастую противную девочку, с утра до ночи визжавшую в коляске в нашем дворе. Ну и, кроме того, я не хотела, потому что мне просто-напросто не за кого было выходить замуж! Тёти-Олин вонючий бурдюк, что правда, хотел, чтобы я вышла замуж за его сына, которому было уже двадцать два. Но мне категорически не нравился его сын! Он был похож на таракана-переростка, не был ни умным, ни красивым, по-английски не говорил и готовить не умел! Слава богу, что у моей мамы хватило ума отказаться от подобного варианта. Но когда мама выдвинула своё предложение – я подумала, что мама сошла с ума. Как есть – окончательно двинулась, и её немедленно надо изолировать не только от меня, её родной дочери, но и вообще от общества. Потому что такие мамы опасны! И мама даже не предложила эту свою шизофреническую идею. Она её скомандовала, как уже решённый вопрос. И, мол, моё дело, как в армии, – не обсуждать, а исполнять!

Мама скомандовала мне выходить замуж за моего двоюродного брата-дурака!

Вот тут-то я на жопу (какие тут уже, к чёрту, попы!) так и села. И на эдакой жопе сидя, полчаса рта не могла открыть. От ужаса переживаний за тронувшуюся мамашу. Когда меня немного попустило, я сказала маме, что, конечно, читала всякое – в том числе и, разумеется, «Тысячу и одну ночь», где все подряд выходят замуж за двоюродных братьев. И французскую, и английскую, и русскую романистику практически всю осилила, и там, конечно же, тоже между кузенами всякое случалось. Чтобы, значит, где любовь, а где майорат попусту не разбазаривать, в смысле его, майората, умирания и запустения. Но чтобы вот так! За убожество и дебила? Ради комнаты в новостройке хер (потому что какой уж тут, к бениной маме, хрен!) знает где?!!

Мама сказала, что я идиотка. И замуж за двоюродного брата я пойду не по-настоящему, а понарошку. Фиктивно. Фамилии у нас с ним разные. Знать, что мы с ним двоюродные брат и сестра, ЗАГСу не только не обязательно, но и категорически нежелательно! Мы с ним распишемся. Двоюродного урода прописывают сюда, в нашу однокомнатную. Мама получает свою желанную трёшку. И я со своим двоюродным дураком тут же развожусь. Я плакала, я пыталась маме сказать, что мне с тем двоюродным братом одними улицами ходить противно и одним воздухом дышать, не то что в ЗАГС идти, пусть даже и понарошку! Я спрашивала, когда там ещё будут давать те квартиры? Я уточняла, а что же и как же будет, если я встречу свою настоящую любовь, пока тут у них великие комбинации из-за лишних пары-тройки квадратных метров? Я вспомнила, в конце концов, всю лексику и покойного Руслана Михайловича, и ныне здравствующих дядек, в которых превратились друзья и товарищи моего родного старшего брата. Ничего не помогло… После того как мама накричалась, – она снова горько заплакала, приговаривая: «Ну чего тебе стоит? Зато у тебя всегда будет своя комната!» А что, получается, что если я не выйду замуж за этого отвратительного двоюродного брата, которым брезгую, то у меня никогда не будет своей комнаты? Так и хотелось спросить у мамы именно это. Но мама так рыдала, что я поняла: не выйдя замуж за двоюродного брата, я предам маму. И я сказала: