Витч
Шрифт:
Максим подумал, что ехать в чьей то машине иной раз приятнее и надежнее, чем быть вовсе выброшенным из нее. Но где кончаются зависимость и компромисс и начинаются самоотречение и потеря своего «я», он не знал. А что если покойный Блюменцвейг был неправ насчет убогости простого человеческого покоя? Что если искусственное (от слова «искусство») будораженье жизни — бессмыслица? И не надо взваливать на себя неподъемный крест миссионера. А надо просто плыть по течению жизни, стараясь принять максимально удобную позу…
Максим почувствовал, что снова засыпает. Он прикрыл глаза, но тут же стукнулся виском о стекло.
— Есть новости?
— Блюменцвейг, например, погиб, — сказал Максим каким-то будничным голосом.
— Вот те раз! — воскликнул Зонц и поцокал языком. Вы что ж, ходили к нему?
— Да нет… Позвонил просто.
— Мда-а… Жаль. Хотя он и был слегка чокнутым. Он ничего вам не передавал?
— В каком смысле?
— Ну я не знаю.
— Да нет. И с чего бы он мне стал что-то передавать? Он же не болел, а под поезд попал.
— Понятно… Будете сегодня брать интервью?
— Не знаю… Как получится… Я взял диктофон на всякий случай. Там видно будет.
— Это точно.
Максим какое-то время подождал, не получит ли беседа продолжение, но, не дождавшись никакой реакции со стороны Зонца, закрыл глаза и вскоре задремал. Он снова перенесся в гостиную с телевизором. Снова по бокам сидели жена и дочка. Снова у ног лежал пес. И снова, откуда ни возьмись, завыла сирена. Максим расцепил слипшиеся веки и зачмокал пересохшими губами. Сиреной оказался гудок Зонца.
— Ты дашь мне проехать или нет?! — кричал Зонц, отчаянно сигналя едущему впереди грузовику, которого мотало по всей дороге, как пьяного. Наконец Зонц чертыхнулся, пересек двойную сплошную и обогнал того по встречной. Мужик за рулем грузовика посмотрел на сидящих в джипе и дружелюбно-враждебно осклабился.
— Далеко еще? — пробормотал Максим и потянулся.
— Почти приехали, — ответил Зонц. — Только сначала перекусим.
Максим почувствовал, что у него нагрелись колени. Пока он спал, дождливая погода сменилась небывалой жарой. Выглянувшее солнце ударило по мокрому асфальту, и теперь тот дымился, как будто они ехали по дороге в ад. От земли тоже шел пар. В салоне стало невыносимо душно, и Зонц включил кондиционер.
Еще через четверть часа они припарковались напротив небольшого придорожного кафе, сложенного в виде бревенчатой избы.
— Привал, — коротко выдохнул Зонц и заглушил мотор.
Помощник сурово сказал, что не голоден и потому посидит в машине.
— Как знаешь, — сказал Зонц и вышел из джипа. Следом из салона выкарабкались Гусев и Максим.
Из динамиков, установленных под карнизом крыши кафе, неслось что-то шансонное про фраера, фуфло, зону и горькую судьбу.
Гусев, поправив бабочку, вежливо заметил, что, кажется, Зонц выбрал не самое удачное место для перекуса. Зонц сказал, что, во-первых, Гусева как юриста не должен смущать лагерный шансон — в этой стране все живут давным-давно как на зоне, то есть по понятиям. А во-вторых, до Привольска еще час езды, а потом времени на еду вообще не будет. Максим отказался от комментариев. Как говорится, и не в таких едали.
В кафе было тихо и душно. Под потолком сонно шуршал огромный вентилятор, гоняя своими грязно-белыми лопастями теплый воздух по деревянным столам и стульям. На полу у барной стойки спал жирный кот. Изредка он поднимал свою осоловевшую от еды и жары морду и, щуря правый глаз, водил ленивым взглядом по помещению, как бы проверяя, все ли в порядке. Затем безвольно ронял тяжелую голову на бархатные лапы. И каждый предмет, и каждое живое существо в этом сонном царстве было под стать этому коту. Даже мухи, казалось, летали как-то неуклюже и тяжело, словно продирались сквозь вязкий воздух. Неудивительно, что и официантка, плечистая баба неопределенного возраста, стоявшая за стойкой, подошла к столу новоприбывших посетителей не сразу, а только тогда, когда Зонц, которому надоело ждать, громко хлопнул в ладоши. Впрочем, звук этот как будто бы тут же утонул в густом киселе липкой атмосферы. До официантки он, впрочем, долетел. Она сгребла в охапку несколько экземпляров заламинированных меню, выплыла из-за стойки, переступила через кота и подошла к столику.
— Любезная, — в какой-то церемонной дореволюционной манере обратился к ней Гусев, — мне бы сразу, если можно, воды какой-нибудь похолоднее.
— Вы меню посмотрите сначала, — сказала официант-ка не то чтобы вежливо и не то чтобы недружелюбно, а где то за гранью вообще всякой эмоциональной краски. Казалось, даже слова выползли из ее рта, тяжело перевалившись через нижнюю губу, кряхтя и жалуясь на жизнь. Она протянула три меню, после чего вернулась к стойке, лениво покачивая внушительным задом. Заметив ее приближение, кот поднял голову и как будто сочувственно посмотрел на нее — бедная, тебе еще и двигаться надо. Потом лизнул шершавым языком лапу и тут же уронил голову, словно обессиленный этим чудовищным напряжением мышц.
— Понятно, — согласился Гусев почему-то с опозданием и уткнулся в меню.
— А мне здесь нравится, — бодро сказал Зонц и закурил. — Заметьте, Максим. Жизнь здесь течет по своим законам. Точнее, понятиям.
— Жизнь здесь, по-моему, вообще не течет, — мрачно ответил Максим, изучая нехитрое меню.
— Пускай, — легко согласился Зонц. — Пускай стоит. Но пока мы где-то в нашем мире спорим об искусстве, интеллигенции и тэ дэ, здесь, всего в нескольких часах езды от столицы, все замерло, как вода в зарослях камыша. И кому какое дело, что мы там вообще думаем? Хоть мы на головы встанем, тут ничего не изменится.
— Вы говорите довольно банальные вещи, — не поднимая головы, заметил Максим, пытаясь понять, что означает указанное в меню блюдо «уха (куриная)».
— Банальные, стало быть, верные, — парировал Зонц. — Я все думаю о Блюменцвейге.
— И что же надумали?
— Что все его эти организаторские дела, весь этот его бунт против реальности были следствием пожирающей его болезни. ВИТЧ.
На этих словах Зонц устрашающе вытаращил глаза и засмеялся.