Витч
Шрифт:
— А если бы у них были подобные мысли? — спросил Максим, не очень понимая, куда клонит собеседник.
— Я думаю, они, как и люди, попытались бы оправдать свое существование в неволе. Или по крайней мере объяснить, почему они не выполнили главное божественное напутствие.
— Это какое?
— Плодитесь и размножайтесь. Вот дикий лев говорит льву зоопарковому: «А почему ж ты там не размножался? Ведь были же все условия! Но у меня львят штук сто народилось, а у тебя от силы пяток». И, если бы зоопарковый лев умел рефлексировать, он бы ответил: «Понимаешь, старик… ну-у… мне постоянно мешали.
— Это какая же?
— Да, может, у него просто член не стоял. Ну или плохо стоял.
Максиму вдруг показалось, что вся эта «львиная» дискуссия странным образом относится к Привольску.
— А вдруг нашелся бы какой-нибудь лев, который бы решил убежать из зоопарка?
Бородач удивленно посмотрел на Максима, не ожидая, что того так увлечет звериная тематика.
— Ну, остальные бы его прикончили.
— Зачем это?
— А вдруг он расскажет, что в зоопарке их никто не мучил и посетители вовсе не кричали?
— Ну че там, Виталик? — громким шепотом спросил в этот момент кто-то у «жертвы». — Ты живой?
— Меня кто-то трогает, — прогнусавила «жертва». Участники подошли ближе, пытаясь разглядеть, что там происходит. Максим не удержался и тоже подошел. Инициируемый стоял по-прежнему не шевелясь. По его белому лицу бродила маленькая когтистая лапка. Она ковыряла черную повязку, словно пытаясь ее снять. Присмотревшись, Максим увидел, что это коала. Она свисала с какой-то ветки и смотрела на «жертву», беззащитно улыбаясь улыбкой маленького Будды.
XXXI
В 1986 году наступила эпоха перестройки, гласности и ускорения. Советский Союз стал, образно говоря, давать течь. Причем, как и предполагал лозунг, с нарастающим ускорением. Гласность распахнула двери доселе закрытых архивов, развязала языки молчавшим до того людям, отпустила поводья некогда сдерживаемого идеологией Пегаса. Все зашевелилось, забурлило, задрыгалось, задергалось. Диссиденты наконец получили возможность докричаться до власти, которая в течение семидесяти лет их слушала, но не слышала. Власть получила возможность докричаться до народа, который в течение семидесяти лет ее слушался, но не слушал. Народ получил возможность просто покричать. В общем, все заголосили, как бабы на деревенских похоронах. Но и про дело не забывали. То есть на настоящее и будущее положили, что называется, с прибором, зато за прошлое взялись с таким остервенением, что умудрились перевернуть все с ног на голову и наоборот. Минус на плюс, плюс на минус. Стали открываться и некоторые закрытые города. Привольск-218 был в числе первых. КГБ тогда еще имел влияние и силу, и майор Кручинин разумно рассудил, что если и распускать народ, то сейчас. То есть указом сверху, не дожидаясь инициативы масс. В противном случае, учуяв свежие веяния, народ сам ринется в бой, и тогда могут и поколотить. В феврале 1986 года из тюрьмы был освобожден правозащитник Щаранский, а в состав Политбюро ЦК КПСС вошел Ельцин. В марте майор Кручинин собрал жителей Привольска-218 в кинотеатре и объявил, что начиная с этого момента Привольск-218 прекращает свое существование.
«Всем спасибо, все свободны», — как мрачно пошутил с места Вешенцев.
— И куда теперь? — раздались недовольные голоса собравшихся.
Кручинин пожал плечами.
— Езжайте домой. По своим городам и весям.
— К-как это п-понимать? — возмутился щуплый Зуев.
— Да, — гаркнул Горский. — Мариновали, мариновали, а тут бац — и амнистия. Мы не согласны.
Горского поддержало явное большинство, потому что тут же раздались злые выкрики и посыпались вопросы.
«А куда переезжать?» — «Так мы же все продали, когда в Германию летели!» — «У нас все здесь теперь!» — «Ага! Пять лет мы им были нужны, а теперь раз, и не нужны!»
Кручинин пожал плечами. Его больше волновали кадровые перестановки в КГБ, происходящие в последнее время, чем возмущение привольчан.
— Делайте что хотите. Хотите — присоединяйтесь к соседнему городу. Не хотите — живите как хотите.
Он сошел с трибуны под топот ног и свист.
«Чего им еще надо? — подумал он с удивлением. — Денежной компенсации, что ли?»
На следующий день майор стал собирать вещи, предварительно подготовив отчет по поводу последних дней Привольска-218. Правда, кому именно пойдет этот отчет, он не знал — наверху была неразбериха. Перед отъездом он попросил лейтенанта Чуева вызвать Якова Блюменцвейга.
Тот пришел, и майор показал ему единственную бумажку, которую он все это время хранил и никуда не отсылал — то самое пятистишие.
— Это ваше творение? — спросил Кручинин.
Блюменцвейг гордо кивнул.
— Знаете, Яков Борисович, — сказал Кручинин. — Все эти годы я хранил ваш стишок и никому не показывал. Тут не было никакой причины, кроме одной — я все пытался понять, а что, собственно, значат эти слова про серость, спираль и вот это вот «ам!» в конце.
— А я и сам не знаю, — пожал плечами Яков.
— То есть как? — опешил майор. — А зачем же писали?
— А черт его знает. Утром какого проснулся, а в голове эти строчки. В том самом виде, в котором они сейчас у вас перед глазами. Я записал. А потом вам послал. Тогда все что то слали. Я тоже решил.
Кручинин хмыкнул и убрал записку в карман. Потом достал початую бутылку водки и две рюмки. Молча разлил водку и пододвинул Якову его порцию.
— За что пьем? — деловито осведомился Блюменцвейг.
— За свободу не хотите?
Блюменцвейг посмотрел в окно, сказал «нет» и, не чокаясь, опрокинул в себя свою рюмку. Майор, смущенный непоследовательностью собутыльника, выдержал небольшую паузу, но потом все таки последовал примеру Якова. Занюхал рукавом кителя и, подождав, пока тепло разольется по телу, сказал с хрипотцей:
— Мне тут несколько месяцев назад прислали сверху приказ — взять у жителей Привольска подписку о неразглашении. А я его похерил. А почему — сам не знаю…
— Правильно сделали. Никто ничего и так никому не скажет.
— Вы так думаете?
— Уверен.
— И вы?
— И я.
«Интересная личность, — подумал майор. — Говорит уверенно, а ничего не объясняет».
— А вы знаете, — спросил Яков, — что местный народ собирается закрыть Привольск, который вы только что открыли?