Виткевич. Бунтарь. Солдат империи
Шрифт:
Когда в 1833 году Оренбургский край посетил известный немецкий ученый Христиан Фридрих Лессинг, сопровождать и защищать его было поручено Виткевичу. Кому же еще… Они исследовали Губерлинские горы, истоки реки Эмбы, добирались до самых глухих закоулков Оренбуржья.
Виткевич не был единственным поляком среди сотрудников Пограничной комиссии, но остальные, как Зан и Сузин, занимались научной работой, и если ходили «в поле», то это были геологоразведочные, географические и этнографические экспедиции. Виткевича трудно было упрекнуть в невежестве, в отсутствии любознательности, в этом отношении он вполне мог поспорить с коллегами. Но ему больше по нраву была роль первопроходца, открывавшего новые земли, куда вторым эшелоном приходили исследователи. Он был сродни степному волку: выносливому, хищному, которому
Возможны варианты
Чем больше захватывала Виткевича его новая жизнь, тем реже он помышлял о побеге. Одно дело, когда им помыкалили, изнуряли тяжелой и бессмысленной муштрой, когда хотелось любой ценой вырваться «за флажки». Ныне он приобрел иной статус, его уважали, им восхищались. Что до свободы, то разве он не наслаждался ею в бескрайней Степи?
Конечно, Ян не забывал о Польше, но годы показали тщетность борьбы против царского режима. Все тайные общества были ликвидированы, декабристы повешены или сосланы, ноябрьское восстание разгромлено. Плетью обуха не перешибешь. Империя в очередной раз взяла верх, демонстрируя свое могущество и влияние.
Неужели он предал свои прежние идеалы и взялся не за страх, а за совесть прислуживать царскому режиму? Чтобы объяснить это противоречие, выдвигались различные гипотезы, которые в той или иной степени отражены в научных и публицистических работах, романах и повестях, посвященных Виткевичу.
Вариант первый. Он воспринимал службу не как самоцель, а как средство, позволявшее находиться подальше от ненавистного самодержавного центра (в Степи, в Бухаре, в афганской глуши), от тягостной реальности метрополии с ее деспотизмом и мракобесием, дышать полной грудью и чувствовать себя настоящим мужчиной. С этим еще можно согласиться…
Вариант второй. Он хотел защищать интересы малых государств, азиатских ханств и эмиратов (с Польшей не вышло, пришлось переориентироваться), которые могли пасть жертвой имперских поползновений, но не столько российских, сколько… британских.
В XIX веке российские политические и военные деятели не сомневались, что навязывая свое покровительство азиатским народам, они выполняли благородную миссию, приобщая тех к достижениям мировой культуры и технического прогресса. Барон Егор Казимирович Мейендорф, побывавший в Бухаре в 1820–1821 годах, свою обстоятельную книгу «Путешествие из Оренбурга в Бухару» завершил такими словами: «России надлежит помочь среднеазиатским ханствам распространить в этих странах все блага европейской цивилизации» [124] .
124
Е. К. Мейендорф. Путешествие из Оренбурга в Бухару. С. 153.
Подобная установка позже усиленно отрабатывалась советской историографией, которая представляла колониальную экспансию России «хорошей» («естественное континентальное продвижение»), а колониальную экспансию Великобритании «плохой» или «очень плохой». Если первая несла азиатским народам (до Африки или Южной Америки Петербург, слава богу, не добрался) разумное, доброе, вечное, то Лондон занимался порабощением и угнетением. В общем, получалось, что Виткевич, вступив в схватку с британским колониализмом, как бы оставался верен своим прежним благородным принципам. Пусть уже не революционер, но худо ли бедно «освободитель малых народов».
Объективности ради отметим, что «прогрессистское измерение» в той или иной степени характеризовало колониализм всякой европейской державы, и не российское, а британское влияние в этом плане оказалось наиболее прочным и долговременным. Другое дело, что англичане, не удовлетворившись завоеванием Индии и решив продвинуться вглубь азиатского материка, вплотную подошли к тем землям, которые русские считали естественной сферой своей экспансии – в силу географической близости и определенного этнокультурного родства. В этом случае в своих симпатиях местное население начинало тяготеть к русским, которые воспринимались
С подобной ситуацией Виткевич столкнется в Иране (или Персии, в ту пору русские чаще предпочитали называть эту страну именно так, и мы будем, в основном, пользоваться этим названием) и Афганистане, но стремление подверстать его карьерное продвижение под указанную концепцию – сугубо умозрительное допущение. Хотя для романов это вполне подходило.
Михаилу Гусу понравилась мысль о том, что в душе Ян всегда оставался пламенным революционером и борцом за свободу и независимость не только Польши, но и вообще всех народов. Оказавшись на дальних границах империи, он обнаружил, что британское владычество не лучше, а то и хуже российского…
«Следовательно, кому в руки плод достанется: северному колоссу или владычице морей – так вопрос обстоит. А о вольности и независимости и думать трудно малым народам, находящимся между британским молотом и российской наковальней. Но в сём случае чего же им пожелать? Под российским подданством будет им легче или под английским владычеством? И всякий раз, дойдя до этого пункта в своих размышлениях, Виткевич тяжело вздыхает. Ему не за что любить Россию, которая держит в плену и Польшу, и его самого, и его друзей и товарищей. Но и Англию он не может ни любить, ни уважать. Но что же тогда предстоит народам Средней Азии? Быть игрушкой и разменной монетой в соперничестве великих держав? Так размышляет Ян Виткевич, далеко за полночь сидя в маленькой своей комнатке, при тусклом свете сальной свечи перелистывая русские и английские книги, журналы, брошюры… Он, борец за национальную свободу и независимость несчастной своей отчизны, мучительно ищет для себя пути честного, прямого, по велению совести, чтобы не стыдно было глядеть в глаза соотечественникам и людям, к которым забросила его злая судьба» [125] .
125
М. Гус. Дуэль в Кабуле. С. 37–38.
Естественно, в повествовании Гуса Виткевич приходит к выводу, что российское господство – меньшее зло и принимается делать карьеру, так сказать, в интересах национально-освободительного движения.
Вариант третий. Виткевич решил встать на путь своего любимого героя, Конрада Валленрода, который не посчитал для себя зазорным вступить в Тевтонский орден и использовать свой «крестоносный» статус в интересах борьбы за свободу родины. То есть обрести влияние, которое позволило бы ему подтачивать российское могущество. К выполнению этой задачи он приступил в Персии и Афганистане, провоцируя конфликт между Англией и Россией и тем самым ослабляя царский режим. Эта теория, главным образом, в ходу у польских авторов (но, оговоримся, не у Евсевицкого, историка серьезного и обстоятельного). Даже если такой план приходил в голову Виткевичу, его сложно охарактеризовать иначе, как безумный. Занятно, что одна из опубликованных в Польше статей так и называется «Безумный план освобождения Польши» [126] .
126
Janusz Fedirk. Szalony plan wyzwolenia Polski.
Второй и третий вариант по-своему эффектны, но имеют общий недостаток: отсутствие каких-либо подтверждающих документальных доказательств. Поэтому, реконструируя мотивы, которыми руководствовался Виткевич, предложим еще один, четвертый вариант, который с нашей точки зрения лежит на поверхности. Что если всё обстояло гораздо проще, и в мотивациях Яна превалировало вполне естественное (после всех переживаний и потрясений) желание – расстаться с навязанной ему ролью изгоя, вернуться в отторгнувшее его общество, причем не с протянутой рукой, не с повинной, а с гордо поднятой головой, как победитель. Доказать власти, что он является тем человеком, без которого ей не обойтись, заставить перешагнуть через все предубеждения и прибегнуть к его услугам