Витязь на распутье
Шрифт:
Оказалось, вновь представитель соседей. Правда, на сей раз обошлось без благословения игумена. Просто как-то раз здоровенный монах, греясь на солнышке, заодно лениво наблюдал, как Санька – ему в ту пору было лет пятнадцать – играется сам собой в свайку. Смотрел-смотрел, а потом взял и предложил научить настоящему делу, после чего дней через пять притащил выкованный у местного кузнеца по особому заказу нож. Он же чуть погодя, сопровождая вместе с моим братцем совместный обоз с товарами в Новгород, заговорил и о другом…
– Поведал, в точности яко и ты мне ныне сказывал. Хорошо, ежели сабля имеется, а ну как лезвие сломается? Тать ведь ждать починки не станет. Потому в настоящем бою, что лежит поблизости, тем и умей драться. Оглобля под руку подвернулась – ее хватай, ослоп [127] – и им не брезгуй. Даже ухват печной и тот пойдет, – пояснил Александр, и я пришел к выводу, что парень не только не станет обузой, но и весьма пригодится.
Признаться, подручные средства я из виду упустил. Разве что когда инструктировал ратников из особой сотни, предназначенной для непосредственной охраны Годунова. Там да, но опять же держа во внимании, что в тесных галерейках и коридорчиках терема, да пусть и в царевых палатах, в любом случае не разгонишься и не размашешься. Словом, с учетом специфики помещений. А вот остальных…
127
Дубина.
Впрочем, даже если бы меня и осенило насчет ослопов и оглоблей, все равно обучить было бы некому. Зато теперь совсем другое дело. Ныне я обзавелся превосходным инструктором, поэтому сразу после Прибалтики…
А Александр не унимался, в завершение похваставшись, что он владеет еще и художеством стрельбы из пищали. Особыми хитростями, правда, не измышлен, но за двести шагов в шапку угодить четыре раза из пяти в состоянии. Или три, как он чуть погодя поправил сам себя.
Да уж, погорячился я с обузой. Одно жаль: убивать ему никогда не доводилось, а первая кровь – штука такая. Но, с другой стороны, и подавляющему большинству моих ратников ее тоже проливать не довелось, так что преимуществ никаких.
А потом был ужин, за которым обе дамы сидели с настроением, явно противоположным утреннему.
– Ныне ты мне даже гитары не оставил, – грустно улыбнулась царевна, уже стоя на ступеньках своей избы, в которой ей предстояло провести долгих полтора-два месяца.
Я молча стянул с пальца перстень, пояснив, что им одарила моего батюшку моя матушка. И подчеркнул:
– Лал это. Говорят, сей камень счастье в любви дает. Дороже его у меня, пожалуй, никакой вещицы не сыщется.
– Тогда на что он мне? – невесело улыбнулась Ксения. – Счастье у меня и без того есть, богатырь мой любый.
– Ну как же, – возразил я. – Счастье ведь только с живым может быть, а раз так, значит, он тебе жениха убережет.
Она приняла перстень, задумчиво покачала его на ладошке, но затем решительно вернула:
– Тяжко ему за моим суженым издаля приглядывать. Нет уж, пущай он поближе к тебе будет. – И царевна, внимательно посмотрев на мое грустное лицо и прикусив губу, твердо произнесла: – Сказываешь, самое дорогое отдаешь? Что же, тогда и мне след тебе самое дорогое отдать.
Поначалу я даже не понял, что именно она имеет в виду, но потом дошло. Да и как тут не дойдет, когда мне напрямую сказали, чтобы я приходил после полуночи в ее опочивальню.
Честно говоря, стало не по себе. Ну неправильно это как-то, и все тут. И не потому, что в нынешнем веке такие вещи до свадьбы строго осуждались. В конце концов, кто знать-то будет? Сенные девки? Так Ксения сразу предупредила, чтоб я о них не заботился. Мол, дала ей Марья Петровна медок заветный с травками хитрыми, так что все они будут спать как убитые. Но все равно неправильно. Нельзя так.
А с другой стороны – как отказаться так, чтоб не обидеть?
Но тут на крылечко своей избы вышла игуменья. Жених, конечно, имеет право проводить невесту, особенно когда впереди расставание, но не более того, и я спешно распрощался, пообещав, что приду, и принялся ломать голову в поисках нужных слов. Времени до полуночи оставалось изрядно, но подумать мне не дали. Оказывается, настоятельница вышла не просто так. Ей был нужен именно я, ибо в благодарность за отзывчивость к ее просьбе матушка Дарья собралась поведать мне тайну, о которой теперь знала только она…
Признаться, когда игуменья начала говорить, я даже не думал, насколько это важно, однако по мере того, как она рассказывала, мне стало понятно, что и впрямь сведения первостепенной важности. Нет, незаконнорожденных детей или тому подобных откровений в ее рассказе не имелось – сколько ж можно? – и повествовала она о сугубо материальных вещах, но зато таких дорогих, что…
Оказывается, в ту пору, когда она еще была царицей, на Русь собирался идти в очередной набег крымский хан. Годом раньше он уже прошелся по стране, причем весьма удачно, под конец спалив и столицу, так почему бы не повторить.
Иван Грозный, узнав об этом и совершенно не надеясь на свои войска, тем более что Москва в результате прошлогоднего погрома стояла вообще без стен, принялся – как обычно в таких случаях и поступали потомки Ивана Калиты, даже Дмитрий Донской – готовиться к большому драпу.
Время позволяло ему собраться основательно, и уже в конце января из Москвы в Новгород прибыло триста саней, доверху груженных государевой казной. Тут были самоцветы, драгметаллы – монеты и посуда, а также богато украшенные иконы в окладах из золота и серебра, с вкраплениями все тех же крупных самоцветов, и рухлядь – меха, ткани и прочее.
В феврале в Новгород прикатило еще полторы сотни возов – не иначе как царь подчищал хоромы. Ну в точности как царица-вдова Мария Григорьевна, тоже собиравшаяся в Кострому под негласным девизом: «Не отдадим узурпатору ни пяди… грязной рогожи!» Вот только она женщина, ей дозволительно, а этот вообще-то мужик.
Впрочем, черт с ним, с государем-батюшкой, который хуже любого отчима, ибо сейчас речь не о нем.
Так вот, еще не успев прибыть в Новгород, он по пути туда побеспокоился о том, как бы их понадежнее запрятать – очень уж опасался, что татарам покажется мало разоренной Москвы и они в поисках добычи пожирнее забредут аж сюда. Струги, которые он повелел приготовить, – одно, но в стругах многое не увезешь, тем более как исключительно сухопутный человек он после случая с утонувшим годовалым сыном [128] не доверял и рекам, тем паче морю. Перевернется суденышко, и гудбай всему золоту. Посему куда проще спрятать его, а потом – не будут же татары торчать на Руси всю зиму – спокойно отрыть.
128
Трагедия произошла на реке Шексне, когда хлипкие подмостки пристани не выдержали и няньки с годовалым первенцем Иоанна царевичем Дмитрием упали в реку.
Чуть ли не полутысяча возов – штука заковыристая. Такое не зароешь, да и бесполезно – те, кто закапывал, сами же и сдадут. Более того, даже если не придет крымский хан, а царь уедет в Данию или Англию – все равно по возвращении ничего найти не получится, ибо немедленно откопают и…
Словом, он пришел к выводу, что надо спрятать только самое-самое, которое уместилось на десяти санях. Понятно, что там уже рухляди не имелось, а серебра было всего два воза, да и то в виде особо красивой посуды, разумеется, с непременным вкраплением самоцветов. Все остальное – исключительно монеты и изделия из золота плюс наиболее ценные старинные иконы.