Вивальди
Шрифт:
Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.
Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.
— Значит, меня она посадила? — ласково улыбнулся Рудик.
— Меня вообще… — Коноплев показал на себе вешательное движение.
— А я — утонул. Хорошо хоть Крыму, а не в проруби.
— К тебе она относится лучше, чем к другим, — сказал Вадик.
Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила?
— Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.
Мы, отцы, переглянулись.
— Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь. — Пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. — Мы составляем сборники для викторин, кроссворды, нахваталась.
— А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? — повернулся я к Рудику.
— Разве ее удержишь, — ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль — а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!
— Делать экспертизу все же придется, — сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.
— Слушай, ребенок.
— Я не ребенок, я уже девочка.
— Ладно, — кивнул я, — а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе. Болтала, вертелась, и ни-ни разу не прокололась?!
Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.
— Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.
— Что сама?
— Лучше, чем дома сидеть и бутылки сдавать и срач вывозить.
Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона, не потому что грубое, а потому что взрослое.
— Она что, пьет? — заинтересовался Рудик. — Она ведь была чистюля.
— Запьешь тут. Парикмахерская екнулась, долги… — Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.
— Я, правда, не сказал бы по ней. Выглядит немного сердито, но хорошо, злая правда, но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, — сказал я медленно.
— Просто это от природы очень сильное, и злое животное женского пола! — С неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.
— Нет, — сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе, — сама-то она была да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.
Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал мы все тут в равном положении — плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.
— А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? — Спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.
— Я не знаю. — Равнодушно сказала она. — Отдает меня на пятидневку, такая школа, а в субботу и воскресенье — вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, — девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, — большой.
— Машины у нее нет, — сказал Коноплев.
— Продала. — Подтвердила Майка.
— Деньги нужны. — зачем-то сказал я. Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу.
— Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик!
Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.
— Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее. — Майка взялась за мороженое.
Мы все посмотрели на нее, по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.
Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.
И вот она — неловкая пауза.
Первым очнулся Коноплев.
— А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.
— Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, — сказал Гукасян.
Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.
— Ну, тогда надо идти сдавать, — сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.
— Что сдавать? — спросила Майка нагло облизывая ложку.
Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам?
— Кровь, мочу, я не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.
Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из под съеденного мороженного. Майка встала, и буркнув? — «Туалет», — зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол, за стойку.