Вивальди
Шрифт:
— Можешь на меня рассчитывать.
Господи, насколько мало готовая фраза выражает то, что хочешь выразить.
Завибрировал телефон, конечно, — подполковник.
— Едем прямо сейчас. Женек, а?
— Конечно, только один разговор.
— Ты быстро?
Я встал, чтобы удалиться к себе, не хватало еще и подмосковные масонские тайны сейчас обрушить на голову подавленного отца.
Марченко был мрачен.
Чего-то другого он ждал от моего визита в «Аркадию». Про внезапно открывшийся мне вслед внимательный глаз Ипполита Игнатьевича я рассказывать не стал. Благоразумно. Подполковник вцепился бы в этот факт.
А так что имеем: лежачего инсультника, и вся информация которой он, возможно, обладает, закупорена в нем, а я ни в коем случае не могу быть рассматриваем как специалист по откупорке.
Было даже слышно, как мается Марченко на том конце разговора. О, я его понимал, но нисколько не жалел. Он не может решить насколько опасно для него выйти из камеры, так пусть сидит себе и взвешивает возможные последствия хоть до полного одурения.
Я не собираюсь развеивать его подозрение, что началась мстительная охота на милиционеров-убийц какого-то советского графа Монте-Кристо, отсидевшего по ложному обвинению двадцать лет и выигравшего в казино миллиард, и теперь тратящего его на подкуп лихих дальнобойщиков, чтоб те наезжали на оборотней в погонах. Я не прощу Марченке своего вонючего соседа и не польщусь на его бредни о расплывчатом мировом правительстве.
Не только не стал развеивать жгучего сомнения в его душе, но, наоборот, кое-что сгустил. Живо описал ему странное поведение Модеста Михайловича на фундаменте масонского храма. Пошел даже на небольшой обман, сказал, что к зданию «алхимической лаборатории» меня не пустили, хотя я и всячески пытался к ней прокрасться.
Что-то там, в «Аркадии» нечисто — таков был смысл моих намеков. Марченко нарастающе сопел как вентилятор, когда всю его мощь вызывает работающий на пределе своих возможностей процессор.
— «Аркадия», это современное название, сам Кувакин называл свое заведение «Эсхатон».
— Да-а, — почти игриво спросил я, — а что это значит?
— Еще не знаю, но тебе придется поехать туда еще раз.
Такого поворота я не ждал и не хотел, и, как оказалось, был где-то в глубине готов к отпору.
— Нет уж.
— Что?!
— Не ревите на меня. Я и так сделал больше, чем обязан был. Я не желаю оказаться в положении Ипполита Игнатьевича.
— Так ты считаешь, что это не инсульт, а они сами его обкололи и тебе так предъявили?
О, Господи, опять съезжаю в старую яму. Марченко мне напомнил гадину-мать из фильма «Чужой», которая в самый последний момент хватает за ногу, уже почти спасшуюся героиню.
— Ничего я не считаю. Никуда больше не поеду. До свидания.
Надо было сразу вырубить трубу, за две секунды, что я медлил, подполковник успел крикнуть, что подло с моей стороны бросать в беде раненого старика.
После разговора настроение у меня стало таким же плохим, каким оно было у Марченко в начале его. Прилипчивая преступная сволочь. Не может испугать, так давит на моральную педаль.
Но я больше не куплюсь.
Объективно, я могу помочь дедушке? Нет. Так и нечего дергаться.
И тут поступил телефонный удар с другой стороны.
Нина!!!
Ах, опять забрать Майку?
Я вспомнил про Петровича и резко отказался. Надо знать меру. Не договаривались, что я буду возиться с ней постоянно!
— Ты помнишь, что я тебе обещала, если ты откажешься?
Очень, очень хотелось ее просто послать, но я хорошо помнил, что она мне обещала, я с резкой интонации сполз на интонацию просительную, и что-то запел о друге, о сыне и его почке, и о том, что может случиться непоправимое.
— Мне плевать, она будет ждать тебя у памятника Тимирязеву в пять.
И тут рвануло.
— И мне плевать.
И я бросил трубку. В мусорную корзину. Я знал: там полно бумаг, и она не разобьется. Нет, хватит, ну займу я эти денежки, постепенно выплачу алименты. Продам машину! Куплю что-нибудь подешевле. Возвращаться из «тойоты» в «девятку» не хочется. Ну, что, я за гидроусилитель руля продам свою бессмертную душу?! Опять же — поддержка отечественного производителя.
В мусорной корзине обижено задребезжало, как будто прибор осознал, где находится, и выражал неудовольствие.
Ладно, скажу, что готов буду подъехать к шести тридцати, тоже кое-что. Родю то мы за пару часиков обломаем, надеюсь.
— Я в машине. — Сказал Петрович.
Через час мы сидели на кухне дома у Петровича. Втроем с Родей.
Парень мне не нравился.
Он был спокоен. Пил только минеральную воду, как будто намеченная им в подарок почка уже ему не принадлежала. Отвечал на наши словесные с отцом наскоки трезво и ясно.
На предмет совместимости-несовместимости он тесты все уже прошел.
— Когда?! — Вскинулся отец.
Он пожал громадными плечами.
— Я просто не говорил.
— Не хотел радовать раньше времени?
Родя опять ответил плечами.
Кстати, он переоделся. Никакой кожи, заклепок, башмаков с протекторами от колесного трактора, никаких цепей с серебряной дребеденью разнокалиберных символов на шее. Тоже, наверно, из опасения, что врачи не примут орган, исходящий из такого навороченного тела.
Петрович глянул на меня. Затравленно и растерянно. Я схватился за бутылку коньяка. Нет, ему было нужно не это. А, надо было нанести интеллектуальный удар по этой крепости неразумия. Но все аргументы мы уже вытаскивали и предъявляли.
Кто говорит, что только пересадка выход из положения?
Оказалось, что это проверено и доказано.
Кто сказал, что именно из-за связи с ним, с Родионом, стали гибнуть ее почки? Доказано ли, что ее внематочная беременность была от него, от Роди?
Достаточно, что это было возможно.
Значит ли вся эта суета, что ты собрался жениться на ней после всего?
Нет. Еще нет. Это не только ему решать.
Тогда, ты что, мать Тереза, чтобы заботиться обо всех?
Это вопрос задал я, и зря, потому что мать Родиона в ее юные годы дразнили «пани Тереза», за сходство с одной из героинь телепередачи «Кабачок 13 стульев».