Вивальди
Шрифт:
А если она обернется? Захочет подойти рассмотреть? Тогда уж лучше бежать!
И я рванул.
Резко отделился от уже пьяного от моих паров дерева и решительной иноходью кинулся влево, туда, где был выход с бульвара на проезжую часть. Пусть потоки машин, мне это было все равно. Проскочил перед возмущенным троллейбусом и бегом вверх по бульвару.
Меня ничем нельзя было пронять. Я так считал. Но, увидев за выступом ближайшего дома Гукасяна, я споткнулся, чуть ли не упал.
Он стоял, прижимая к груди кулек, и смотрел туда, куда перед этим смотрел
Мы с ним встретились взглядами.
Он не знал меня, но, кажется, уже многое про меня понимал. Наверняка видел со стороны мою агонию за деревом.
Мы смотрели друг на друга недолго. И через секунду сделали одно и тоже, обернулись и поглядели в сторону Тимирязева.
Положение теней изменилось, и теперь было отчетливо видно, что художник смотрит в нашу сторону. И хотя тоже о нас ничего не знает, но, кажется, все понимает.
Нина резвилась у него на груди, прикладывая голову то левым, то правым ухом к замшевой куртке.
На секунду сложная конструкция из любовников замерла, и тут же прекратила существование.
Я ретировался первым. Решительно обогнул здание ТАСС, даже как будто рассматривая выставленные в окнах фотографии, и двинулся в сторону консерватории.
Что я оставил за собой, меня не интересовало.
Рана была глубокая.
Заживала рана медленно. Сильно помогло выздоровлению то, что Нина с родителями и своей, неизвестно от кого полученной беременностью, махнула в Англию на длительное время. Не знаю, как у кого, но для меня государственная граница была как бы пропитана целебными веществами, смягчающими страдания. Кстати, если бы она умерла, то есть удалилась за еще более непроницаемую границу, я бы наутро проснулся здоровым, как мне кажется.
Лет уже через пять, снова на вечеринке у Балбошиной встречаю мою мучительную фемину. В первый момент я испугался — сейчас внутри заноет! Нина выглядела очень хорошо, загранично, «успешно».
Ничего внутри в тот момент как ни странно не шелохнулось.
Кто мы теперь друг другу? старые знакомые, можно даже поцеловаться.
О дочери она тогда ничего не сказала. Или что-то было в разговоре? Не помню. Я был слишком не в том состоянии, чтобы напрягаться, вникать. Отряхивал прах со своих ног и сбрасывал кандалы. Это уже не мое, это уже не ко мне! И взлетел.
И почти не вспоминал потом, до самого появления Майки.
Почему она тогда мне ничего не сказала прямо?
Может быть, Гукасян и Коноплев в тот момент еще имелись в наличии, и на них она рассчитывала больше?
Не знаю, и знать не хочу. Один спился, другой сидит.
На выходе из бульварной аллеи меня встретил порыв прохладного и пыльного мартовского ветра. Я на секунду заслонился рукавом, а когда убрал руку, остановился от неожиданности.
Справа от Тимирязева стоял — Коноплев. Я сразу понял, кто это. На дне памяти у меня лежала та, зимняя картинка, и сегодняшняя весенняя, наложившись на нее, дала эффект абсолютного и мгновенного узнавания.
Он меня увидел
Коноплев смотрел на меня напряженно. Спросил:
— А где Нина?
Конечно, этот вопрос сбил меня с толку. Я хотел в ответ спросить у него, где Майка, но она сама мне ответила, выскочив из-за памятника, сверкая злыми и веселыми глазами.
Мы с Коноплевым покосились на нее, и вернулись к рассматриванию друг друга. Стараясь что-то понять, и медленно что-то понимая.
— Ты спился и умер, — сказал я ему.
— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.
— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?
— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.
Она резко отпрыгнула в сторону, и обижено прошипела?
— Но ты же сам говорил!
— Я это говорил редактору, и…
Майка тут же прислонилась к моему боку, и показала Коноплеву язык.
— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.
Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.
Мне вдруг пришла в голову мысль.
— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?
— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.
— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.
— У него кафэ-е, — укоризненно протянула девчонка.
Вообще-то, я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того как он отчалит. Он отчалил. Ему заскочить нужно было в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен — и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.
— А пойдемте к Рудику, — предложила девочка.
Мы переглянулись с ее вторым отцом.
— Он будет рад!
В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но просто эта дурацкая история нуждалась в каком-то завершении, и чем раньше, тем лучше.
Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я, как мне кажется, сильно прибавил в весе, и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.