Вивальди
Шрифт:
— А здесь недалеко, в «Аркадии», дорогой медицинский центр.
Еще дин приступ глухоты. Но надо его перебороть!
— Но это же косметический салон.
— Нет, там всякие отделения есть.
Душераздирающее письмо Марченко:
«Я знаю, мы не можем быть друзьями, хоть я и пытался. Ты считаешь меня маньяком (словно «маньяком» зачеркнуто, сверху написано «психом»), но мне все равно не к кому больше обратиться. Все вокруг слепые. Мои дела сказали врачи плоховаты. Невольно выбываю из борьбы. Теперь на тебя вся надежда. Собака зарыта здесь, «Аркадии». Меня везут туда, но не уверен — не дадут и шагу ступить без надзора. Страшное место. Вся
Марченко.
Я перечитал этот панический и одновременно выспренний текст два раза.
Опять Кувакин, опять его медицинский замок. Там уже двое «наших». Вот если бы можно было позвонить Ипполиту Игнатьевичу. Нельзя звонить дедушке, обнаружу. Если бы он мог поставить приборчик на вибрацию, или на световой сигнал. Но откуда мне знать, что он смог?! Вполне ведь возможно, что после своего истерического сигнала лежит он сейчас в смирительной рубашке да еще и с уколом «сульфы» в тощем организме. Модест Михайлович давно перестал мне казаться прозрачной интеллигентной личностью, а уж после письма подполковника… Первым порывом было — рвануть в салон с новыми вопросами, но я быстро себя одернул. Но конечно, это невозможно. Индивидуальное, да еще и непрофессиональное расследование принесет не пользу, а одни неприятности. К прокурору какому-нибудь? Что я ему скажу? Мне самому пропишут смирительную рубашку.
И тут, конечно, я вспомнил о генерале Пятиплахове. Где его визитка? Снова воспользовался Майкиным телефоном. Генерал был несколько раз подряд недоступен. Я даже не расстроился. Смешно надеяться, что такой секретный гранд отворит калитку по первому требованию. Я с чувством облегчения решил: можно было пока ничего не делать. Не ощущая себя ничего не делающим.
Нервы разболтались совершенно. Я физически ощущал, как они дергаются, цепляясь друг за друга и искрят в местах соприкосновения.
Но с кем-то поговорить — необходимо! Меня так и распирало. Балбошиной звонить я не буду, ибо, зачем мне звонить Балбошиной, я там опозорился. Лолите звонить нет смысла. Никакого. Савелию! Господи, как я вдруг захотел, чтобы Савушка был здесь. Он не очень хороший поэт, но достаточно несчастный человек, чтобы выслушать и понять. Но до его деревянной берлоги в лесах двести километров. Всего. Да я еще до ужина буду там. А «там», еще тем хорошо, что не «здесь». Почему-то казалось, что ускользнув туда, я вне зоны максимального давления.
Савушка, я уверен, обрадуется. Звал, звал друга, а он взял и приехал!
Конечно, если по большому счету, звонить я ему не должен. Не имею права. Я ведь виноват перед ним, скотина. Непреднамеренно, но явно и сильно. Малышка Надя. Миниатюрная, провинциальная отличница, четверть бурятка или тувинка. Она держалась в стороне от нашей довольно шальной компании. Мне даже казалось, что она нас презирает. А я уже тогда сбежал из института, а в общагу залетал по инерции. А она почти пустая, после сессии. Обитаемые комнаты напоминали архипелаг в Тихом океане. Надя тоже почему-то не уехала домой. Тогда при ней не было еще никакого Савушки. И вот я перепутываю этаж. С двумя бутылками «Салюта», не специально перепутываю, ей-Богу, а она жарит картошку, единственная на всем этаже. И такая грустная зима глядит в окна. Даже и не припомню, как оно там получилось. Настоял я, или меня завлекли, а скорей всего два одиноких гормона рванулись друг к другу. Я потом месяц не показывался в общаге, не из-за этого случая, мне было на него плевать, и не такое бывало… А потом узнаю: поженились! Савушка и Надя, тихая отличница. И брак у них был — на загляденье, и на зависть, как сплав. Ни единого шва. Сразу дети, и приносимое ими счастье. Савушка, конечно, ничего не узнал, иначе бы не рвался со мной дружить все эти годы. И вот в такие моменты, как сейчас, чувство подловатого превосходства, сменяется самоуничижительной слезливостью. Зачем ты спал с женой друга, дебил?!
— Что, плохо? — Заглядывала мне в глаза Майка юннатским взглядом. Ей хотелось знать, а не помочь.
Но я уже брал себя в руки. И взял.
Но делать-то что?!
У Сагдулаева был. С Петровичем связывался утром, он в Перми.
Гукасян с Коноплевым тоже отпадают. Коноплев не безнадежен, но не хочу. Я вспомнил наш тройственный разговор, и то, как он говорил о «конце света». Он вроде бы и поддерживал всерьез этот разговор и умудрялся смотреть на меня невыносимо снисходительно. Он будет разговаривать, но незаметно издеваясь.
И не к Нинке же.
Что ты будешь говорить, оставалась одна Василиса. И это после взвешивания всех обстоятельств. Да, морочу хорошему человеку умную голову, и волную доброе сердце, и, главное — напрасно. Я ничего не сделаю для тебя, Василиса! Потому что еще одно доброе дело в твой адрес — и, точка невозврата! Я прибегну к тебе как чистейший эгоист, почти упырь.
Но мне не кого больше надеяться!
Позвонил.
— Приезжай, конечно. Буду после девяти.
Это было плохо. Накатила новая волна рефлексии: я вынужден буду явиться к ней без подвижной защиты в виде беспардонного ребенка. До девяти Майка перекочует к матери. Василиса будет разговаривать со мной об этом разгорающемся пожаре непонятных повсеместных знаков, а думать будет понятно о чем.
Так зачем ты прешься к девушке? Зачем хочешь заново взбаламучивать уже почти отстоявшийся водоем?
Нет, я не могу, совсем не могу в данный момент оставаться один.
Сдав беззаботную неунывающую девочку ее молчаливой, мрачноватой матери с рук на руки, я помчался к специалистке по староверам.
Мы не сказали с Ниной ни слова, обменялись только кивками головы. Я бежал от памятника Крупской в сторону «Чистых прудов», испытывая сильное облегчение. Я понял что Нинка все-таки сволочь. И не в утренних ее похождениях дело. В конце концов, это ее дело. Интересно, как она обходится с нами, мужьями. Устроила себе этакий гарем-наоборот, повзрослевшая Гюльчатай. Один муж — кормит дочь, другой муж — развлекает дочь, третий муж — таскает по подземным переходам и следственным изоляторам? Такая изобретательная, никогда не пропадет. И Майка не пропадет.
И хватит об этом. Это боковое, это частность. Надо подумать о глобальном. А это сложно. Надо думать о глобальном, но не сделаться подполковником.
Василиса вела себя великолепно. Ровно, спокойно. Заварила хорошего чаю. Села напротив на кухне, но никакого тебе подпирания румяной щеки ладонью, никаких всепонимающих взглядов. Слушала не перебивая, или перебивая по делу. Не стала высмеивать, или преувеличенно ахать, вот, оказывается, что творится с нашим городом! Только по поводу одного эпизода выказала явное фи — «зачем же ты к спиритам придурошным потащился?». Я думал, она начнет слишком православно и самодовольно смеяться над тем фактом, что у них начались проблемы в части духоизвлечения. Как представитель более авторитетной и конкурирующей корпорации, она могла бы и не упускать этого случая. Но проявила деликатность. Не стала, правда, скрывать, что история ее изрядно позабавила. И в самом деле, если вдуматься — ситуация комическая: забастовка на том свете.
Закончив, я отхлебнул остывшего чаю, потом откинулся на спинку кухонного диванчика, как бы говоря: ну и что теперь мне со всем этим делать?
Василиса встала из-за стола, начала наполнять чайник. Было понятно по ее округлым, уверенным движениям, что ответ у нее есть, и даже давно, и она думает только над тем, как обставить его подачу.
Я, немного злясь на нее за церемонность, набрал телефон Пятиплахова. Так, на всякий случай. Делал это я уже раз десять за вечер, и все с одним результатом. И тут вдруг сработало!