Визит в абвер
Шрифт:
А с еще большим пристрастием майор расспрашивал об отделе «Один-Ц», судьбе его сотрудников, секретных документов… Прежде чем отвечать на эти вопросы, Броднеру надо было посоветоваться с собственной совестью. Он — человек военный, по рукам и ногам связан присягой, а все то, что интересует русского, представляет военную тайну. Взять хотя бы операцию, начатую гауптманом Шустером. Это — святая святых. Броднер был всего лишь посредником между гауптманом и абвером, но знал многое. Последние указания шли тоже через него, он только не успел полностью передать их по назначению — помешала русская фугаска. Когда Броднер, контуженный ею, очнулся, вокруг уже не было ни одной живой души:
Контузия, даже легкая, штука ужасная. Его тошнило и рвало. На счастье откуда-то возник доктор Шульце. Он сказал Броднеру, что отчаиваться не следует, все пройдет. С той поры они не расставались. Откровенно говоря, начальник штабного отдела ни в ком уже и не нуждался. Его сотрудники? А на кой черт они ему, если нет ни отдела, ни самой дивизии? Что касается важных бумаг, то уцелело лишь то, что успел положить в портфель: две-три секретные инструкции, кое-какие указания начальства, последние данные его агентуры… Этот довольно-таки вместительный портфель Броднер не доверял никому, кроме лейтенанта Руммера. Ну а когда бывший адъютант вознамерился отправиться на поиски съестного, портфель пришлось оставить у себя. Теперь же походный «сейф» у советских солдат. Русский майор, вероятно, уже видел его… Может быть, успел и полистать?
Похоже, успел. Иначе его вопросы не были бы столь точны и щекотливы. Майор сразу же и весьма определенно нацелился на абвер. В эту мишень он бил все настойчивее. Разведка пехотной дивизии, как известно, не подчиняется непосредственно абверу. Иному и в голову не пришло бы устанавливать имелась ли в данном случае какая-то взаимосвязь, но этот… Какие поручения другого ведомства выполнял Броднер после того, как дивизия попала в окружение? Вопрос, конечно, логичный. Он выдает в русском офицере профессионального разведчика. И если это на самом деле так, то отвечать ему непросто. Броднера тоже учили держать язык за зубами. От него тоже взяли клятвенное обязательство, и подписано оно не чернилами, нет — кровью горячего, искреннего сердца.
Он не мог не заметить, что русский его ответами не очень доволен. Смотрит излишне пристально, изучающе. Составляет о своем визави твердое мнение? Пожалуй. Но достаточно ли для серьезных выводов первой, лишь ознакомительной, беседы? Как разведчик, Броднер был уверен, что ею дело не ограничится. Даже в плену люди его профессии не остаются вне игры.
И действительно, перед тем, как удалиться, Борцов сказал:
— Надеюсь, в следующий раз вы будете более благоразумны…
Вечером Броднер и его спутник получили возможность смыть с себя окопную грязь и сменить белье — у пограничников нашлись для них кое-какие вещи из трофейных немецких запасов. Сытно поужинали. После горечи лесных ягод гречневая каша с мясными консервами показалась им ресторанным кушаньем. Чай, правда, не очень сладкий пили из алюминиевых кружек, обжигаясь. Столик был поставлен во дворе под липой. Слабый верховой ветерок тормошил ее крону, сквозь листву помигивали далекие звезды… А ведь для них двоих, сидевших за незаслуженным ими ужином, ничего этого могло и не быть.
Броднер теперь понимал, что все, что здесь произойдет с ним, будет во многом зависеть от него самого. Но изменился ли он за последнее время настолько, чтобы быть способным хоть на какие поступки. Конечно, того Броднера, которого знали в вермахте, больше как бы не существует. Все, чем жил начальник отдела «Один-Ц», — строгие формулировки инструкций и приказов, точные фразы служебных донесений, имена сослуживцев и клички агентов, все это куда-то уходит из его сознания. Голову
Ну а если всерьез? Что из себя может представлять его будущее? Еще недавно, бесцельно блуждая по лесу, он готовил себя лишь к одному — пассивному созерцанию. Вздумалось как бы со стороны посмотреть, что с ним произойдет. Русские оказались подозрительно внимательны к его персоне. Может ли это не озадачивать? Впрочем, если русский майор — разведчик, то поступить иначе он и не мог. Этот офицер, придя после ужина, как-то мельком, словно невзначай, взглянул на его повязку и загадочно улыбнулся. Что-нибудь пронюхал? Узнал правду? Но от кого? Неужто сболтнул доктор?
Не возвращаясь к предыдущему разговору, майор спросил:
— Господин Броднер, вы готовы вести откровенный разговор?
Полковника такой вопрос явно смутил. Он ответил вопросом:
— А разве я не был с вами откровенен?
— В этом я пока не уверен.
— Господин майор, — помедлив, сказал полковник, — я умею дорожить своей честью. Надеюсь, вы убедитесь в этом.
— Вам не надоело безделье?
— Смотря какое…
— На фронте продолжаются жаркие бои, а вы от них в стороне.
— Моя война окончена.
— Кстати, вы ранены в бою? — Борцов на этот раз не взглянул на повязку. — Когда взорвалась наша фугаска, вы отделались лишь легкой контузией.
Броднер побледнел. Он был уверен, что русские не оставят без внимания его повязку, и все же старался скрывать свое малодушие. Обескураженный прямым вопросом, попытался выяснить то, что его беспокоило последние дни.
— Вероятно, вам уже известен характер моего ранения. Скажите, откуда?
— Из дневника вашего адъютанта.
— Лейтенанта Руммера?
— Да.
— Стоит ли вам, господин майор, обращать внимание на какую-то царапину, — уклончиво проговорил Броднер. — Ранение пустяковое.
Подумав, что такой ответ вряд ли убедит собеседника, Броднер быстрыми движениями стащил с головы бинт. Узкая, продолговатая полоска, начинавшаяся у правого виска, скрывалась за ухом. Она имела какой-то неопределенный сизо-бурый цвет.
— Ну, зачем еще это? Зачем? — произнес Борцов укоризненно. — Мы же с вами не на любительском спектакле.
Броднер опустил руку.
— Вы хотите, чтобы я сказал… Чтобы сознался, что не видел иного выхода… Да, так оно и было… Там, в лесу… Но мне помешали… До сих пор не знаю, хорошо это или плохо…
— Как видите, я прав, — после значительной паузы проговорил Борцов. — Рана ваша все-таки серьезная. Хотелось бы, чтобы и выводы из этого были серьезными.
— Никогда прежде Манфред Броднер не занимался самоосуждением. Других осуждал, себя же — нет. Я был уверен, что делаю именно то, что и должен делать. Все мои поступки были освящены свыше. Вашу границу я перешел не потому, что считал это необходимым. Был приказ фюрера. Не мне вам говорить, что такое для военного приказ. В то время я командовал ротой и я повел солдат, не подумав, нужно ли их вести в Россию. Да и потом столь же беспрекословно выполнял все приказы, ведь меня всю жизнь учили повиновению. В семье. В реальном училище. В военных школах рейхсвера… У нас когда-то было много политических партий, они вечно враждовали между собой, за что-то боролись… Лично меня это совершенно не интересовало. Какое дело солдату до политики. И когда после долгих лет безупречной службы, наших выигранных и проигранных сражений, после ужасной жизни в окопах, траншеях, блиндажах, под пулями, снарядами, бомбами, — мне все же стало ясно, что мы, немцы, совершаем преступление, я уже ничем не мог оправдать себя.