Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов
Шрифт:
Все годы отказа Лев обещал себе: если дадут РАЗРЕШЕНИЕ, немедленно улетит, нагляделся на тех, кто замешкался и попал в ловушку, когда уже не гражданин Союза, но все еще в Москве. Кто угодно мог отменить разрешение на выезд. То-то и оно. И вот, бери билет, привет СССР! Но он не нашел в себе силы улететь тихо, не выслушав на прощание слова друзей.
Накануне Дня Победы – цвела сирень – он поднялся на Горку. Белые колонны синагоги, сотни людей. Все то же – и нет. Он вдруг обнаружил в себе радостное самоотстранение
– Зяму вызвали в милицию и пригрозили выслать из Москвы, если он не перестанет призывать Запад бойкотировать Олимпийские игры в Москве.
– Ну, это можно делать и в Магадане.
– Математику Халуповичу дали визу.
– Значит, следующим будешь ты, – Лев ткнул кулаком в плечо сутулого программиста Илью Либензона.
Они втроем вовлечены в дела Щаранского. Если двоим дали разрешение на выезд, то почему бы не дать его третьему? Эта новость сняла у Льва камень с души.
Кто-то хлопает его по плечу. Ба, коллега Левин.
– Лазарь Хейфец скрывал от жены, что он сотрудничал с КГБ, а жена его считала сионистом.
– Ну и что?
– А то, что она переспала с соседом в знак протеста. Короче, Лазарь просит вызов из Израиля.
– Пусть попросит в КГБ.
– Лев, ты летишь в Америку? – Левин подмигнул.
– В Израиль.
– У тебя же есть приглашение в американский университет, – глаза коллеги округлились.
– А я лечу в Израиль.
– Ой, да ладно тебе. Я никому не скажу о твоих планах. «Натив» нам перекрыл все пути, кроме Израиля. Ну, мы простые смертные, а у тебя приглашение есть из Америки. А кто эти ребята из «Натива»? Хотел бы я на них посмотреть. Откуда они знают, где будет лучше мне и моим детям? Я ведь еду ради своих детей. Один Бог знает, где им будет лучше.
– Не морочь ты мне голову Америкой. Я давно уже все решил, – ответил Лев.
Из синагоги повалили старики – головы опущены, зырк-зырк в сторону отказников – родственники. Богобоязненные решатся на отъезд, когда будет не страшно.
– Работай, мне пора на Курскую, – сказал Фалькнер.
– Да ты что, Лев, мы с тобой должны выпить.
– На проводах.
Он поехал прощаться к Андрею Лаврову. Букет белых роз для Лены и «Марафонская медаль» Андрею.
Пили чай на их маленькой кухне.
– А эта медаль, – улыбнулся Андрей Лавров, – мне-то за что? Я и круг не пробегу.
– На память обо мне и, кстати, заслуженно – ты наш лидер долгого забега Союза в демократический мир.
– А ты так и выбил на обратной стороне медали?
Лев часто сопровождал уезжающих из Союза в их беготне из МВД в посольство, из банка на таможню, получить подписи чиновников. Чаша сия не миновала его. Его тоже сопровождали отказники: кто-то из них просто хотел побыть
800 рублей за выездные визы жене и ему: два маленьких документа, отпечатанных на тонкой желтой бумаге. То и дело доставал их из бумажника: они действительно существуют.
Отдал почти половину стоимости квартиры, тысячу рублей, за отказ от Советского гражданства.
Нельзя брать с собой письма, дневники. Когда отбирали деньги и ценности – это одно, когда воспоминания – совершенно другое.
Проводы – вечер открытых дверей. Красное лицо Льва покрыто каплями пота. Едва не вся Субботняя горка вместилась в трехкомнатушке-хрущевке.
Есть отчаянная надежда, что все эти люди скоро последуют за ним.
У раскрытого окна программист Илья Либензон в серых брюках и красной безрукавке держал фужер с вином в окружении блондинок.
Он жестикулировал, и женщины смеялись. Здесь мог бы быть и Толя Щаранский, но он в Лефортово на нарах (сбитые ботинки, мятые брюки, кепка с заломанным козырьком – таким его запомнили…).
– Я слышал, – сказал Лев Илье Либензону. – Оксфордский университет пригласил вас на конгресс, устроенный в вашу честь.
– Кремль против.
– Вот гады, – Лев отпил глоток вина.
– Это плохой для меня знак, – Либензон опустил голову.
Разными почерками фломастером исписаны обои:
«Не будь слишком строг и не выставляй себя слишком мудрым: зачем губить себя?»
Студенты читали обои.
– Алия осовременила иудаизм. Пришла молодежь, – сказал хроникер алии Чернобельский – он писал нескончаемую «Хронику нерасставанья».
– То, что здесь написано, не осовременивается, – улыбнулась Аня Фалькнер.
Ее улыбка – загадка: это и усмешка, и издевка, и никогда не знаешь – она с тобой или против тебя.
– Я говорю об иудеях алии, – сказал Чернобельский. – Есть надежда, что они войдут в движение современного иудаизма.
– А как насчет веры? Иудеи не любят говорить о вере, – сказала Аня.
– Как раз вера рождается от страха, а его здесь с избытком.
– Если «с избытком», почему ты не уезжаешь? – Это тот самый миг, когда она открыто насмехалась над «хроникером»-очкариком.
– Я ведь еще проектировщик-гидротехник и отец троих маленьких детей, у которых мать русская и она никуда лететь не хочет. Я – идиот.
– Наконец-то, – Аня засмеялась.
– Эмиграция – ужасная вещь, – вздохнул Чернобельский.
– Ты просто трус.
– Да, – он почувствовал пот на лице.
– Ты сегодня благополучный еврей, но когда миллионы эмигрируют, то останешься беззащитным. Сейчас боишься КГБ, потом дрожать будешь перед толпой.
Аня написала фломастером на стене «Кто любит серебро, не насытится серебром».