Вкус жизни и свободы. Сборник рассказов
Шрифт:
– Обида гложет тебя, батя, что вместо наград и благодарности за ратный труд солдата ты мыкался в ГУЛАГе.
– А кто в России не сидел? Зэки, вон, считай, всю Россию построили от Питера до Магадана.
– Стоп, стоп. Питер строили крепостные.
– Те же зэки, – усмехнулся старик. – Что ж это за правила у нашего народа. Не просто же сброд сбился в кучу типа бурлаков на Волге, незнамо кто, без роду без племени, Иван, не помнящий родства, гоп со смыком, выросший под забором, да?
– Э-эх, тато, давай приятные
Господи, прости нас, грешных, если Тебе не трудно, конечно.
– Это так. – Свекр был не против антикоммунизма и антисемитизма, а против их проявления. Христианство, считал он, более человечный вариант иудаизма.
Впрочем, никому он уже не верил. Утратил веру из-за страданий, которыми переполнен мир.
Муня тоже говорил, что в наше время никому верить нельзя, даже самому себе, но ему, Муне, можно.
Холостяки балагурили с Левой, он раздавал израильские открытки и кассеты с песнями.
– Арье! – позвал Леву ювелир Рувка, товарищ по лагерной жизни Левиного отчима. – Ну давай, москаль, сделаем лехаим за молодых.
Они выпили.
– А теперь за моих девочек, чтоб они родили курчавых мальчиков!
Рувка получил «вызов» из Израиля. В 1940 году восемнадцатилетние ешиботники Рувка и Гриша Брод бежали от немцев из Лодзи на Восток, а уже в СССР их погнали этапом в Магадан на пятнадцать лагерных лет. Но жизнь судьба им сохранила и, главное, судьба их подарила жизнь их детям. И дай Бог, чтобы ветви их родов не прерывались. Это так не просто. Очень непросто.
Рувка-золотце с золотым магендавидом на распахнутой груди осоловело уставился красными глазами на Леву-очкарика.
– Эта страна не для жизни.
– Сваливаешь, Рувка, – с завистью сказал Гриша Брод. – Я тебе костюм сошью.
– Здесь или там, Гриша?
Гриша Брод дал себе клятву: пока сын его единственный, Фима, восемнадцатилетний Фима не вернется из мукачевского лагеря заключенных домой (осудили за драку в Киеве), Гриша не тронется с места.
Такие дела.
– Шо нового? – тормошил Гришу старый сапожник Шая.
– Мир шевелится, уси хотят сожрать один одного.
– Хэ-э! – засмеялся Шая. – А шо нового?
Софа после первых минут свадьбы пришла в себя, осмотрелась: посреди музыки и гвалта Муня кадрился со свекровью – моложавой хохотушкой Тосей.
На краю стола софины мама Вера и бабушка Таня перешептывались, не притрагиваясь к еде. Заулыбались они, лишь когда Ваня и Наташа участливо подошли к ним. Странная несвязная реальность окружала маму Веру и бабушку Таню. Остатки прошлого все время пытались взорвать настоящее и стать будущим.
Близорукая и постаревшая Вера, ровесница Тоси, все время думала о младшем сыне Фиме. Это похоже на молитву, только без слов.
Для Вани и Наташи главное – чтобы им хватало прежней удачливости, радости, прежних
У Вани кредо – во всем без фанатизма.
Софа позвала Леву.
– Сейчас прийдет твоя любовь.
– Моя любовь?
– Неля.
– Неля?
Неля… О Боже, как часто она приходила к нему во сне… люди охотились на них…
Чернобыль уворачивался от солнца, и оно побагровело и село на колья ограды.
Неля пойдет через парк – липовой аллеей.
И вдруг он увидел ее, ее черную курчавую голову, ее смеющиеся огромные глаза, увидел ее большой красный рот, цветастое платье.
Она пахла летом.
– Неля.
Как крепка и смугла она.
– Я опоздала?
Он замотал головой.
– Опоздала? – переспросила она, приложила ладони к горячей щеке.
Словно не разлучались.
Трава была теплой, пахла бабьим летом. Они покрывали друг друга поцелуями.
– Что ты со мной делаешь! Любовь моя… – шептала она.
На следующий день он стоял в тамбуре поезда «Киев–Москва», лоб его упирался в холодное стекло, и он вдруг понял, что потерял рай и обречен бродить в безнадежном мире.
«Любовь моя…» – слышит он в перестуке колес.
Или это сердце.
Долгие проводы
Июнь 1977 года.
Есть РАЗРЕШЕНИЕ. Нет сна. Лишь на мгновения забывался, как будто проваливался в пропасть – бесконечное черное небо, словно оторванный от корабля космонавт. И очень близкий НЕКТО его преследовал… сочувствующие голоса…биенье собственного сердца…так бывало с ним в детстве, когда болел… мгновенный полет в бесконечность. Во сне человек одинок и беззащитен. О Господи, неужели он трусит? Неужели ему так жалко покидать родное Измайлово, заросший Лебедянский пруд и бегущую вокруг речку Серебрянку? Бросить могилы родных стариков; их близость словно защищала его от невзгод… Кто будет ухаживать за ними? А старший сын Андрей от первого брака может лишиться работы, когда там узнают об отъезде его отца. Андрей по галахе не еврей, Израиль не для него. Так поступить с любимым сыном…
Лев Фалькнер пытался запомнить послания-завещания к родным в Израиль друзей– отказников. Словно раввин, он их выслушивал. Поди теперь попробуй вывезти из Союза еврейские цурес в своей голове…
Легкая атлетика и красная бородка сделали пятидесятилетнего физика Фалькнера задирой, он и словом, и кулаком мог дать сдачу. В 66-ом молодой доктор наук, но не выездной. Шестидневная война распирала его гордостью за соплеменников – и некому морду набить. А кто ему набьет морду?
Ах, вы меня не пускаете на симпозиум в Сан-Франциско по приглашению? Тогда я туда эмигрирую. В Москве таких – не ходи в лес за грибами.